Милицейский фордик молча моргал сине-красным, двое в грязно-белых халатах поверх курток деловито тащили носилки с черным мешком. И рыдала всклокоченная идиотка с рыбьими глазами, цепляясь за ручку коляски, в которой, захлебываясь, орал младенец. А у меня в ушах звенел скрежет жуткого удара, когда копейка влетела в корявый ствол с дурацкой надписью 'Так жизнь играет в шутки с нами'. Влетела левой стороной.

Рулевая колонка насквозь пробила ей грудь.

И опять бьет в глаза сумасшедшее яростное солнце. А сосулька капает прозрачной кровью на обшарпанный карниз.

– Не казните себя. Вы не могли этому помешать, - тихая докторша кладет пухлую ладошку мне на плечо.

Не мог помешать? Не смог изменить…

Я открыл следующую матрешку, хитро подмигивающую мне синими глазами, в день похорон. И мир снова сдвинулся с привычного места.

Я поругался с Гущиным за две недели до его дня рождения.

– Крыска, ты все рисуешь? Пойдем, прогуляемся.

– До магазина и обратно?

Я потерся носом об ее плечо. Лиля недовольно дернулась, предусмотрительно отведя от работы кисточку в красной краске:

– Не подлизывайся.

– Поехали на ВДНХ?

Мы любили этот парк с его прудами, фонтанами, запущенными аллейками и неожиданно ухоженными клумбами. Я не мог помнить выставочные времена ВДНХ - в те годы мы с Лилей жили в Питере, но и пестрота мелких торговых павильончиков развлекала нас. Даже зимой, когда безлюдные заснеженные аллеи дремали под мягким серым небом.

У нас был свой ритуал. Мы выходили из электрички на платформе 'Останкино', переходили широкую улицу напротив телебашни и неторопливо шли вдоль пруда, кидая крошки нахальным уткам. И дальше дворами, тропинками - до калитки у павильона метеорологии, где нынче продают мед и очки.

Лиля оживленно рассуждала насчет нашего сегодняшнего маршрута в парке, когда на светофоре загорелся зеленый. Я шагнул на мостовую и неловко споткнулся, пытаясь обойти грязную лужу. И в тот же миг в уши ворвался душераздирающий визг тормозов, а затем раздался глухой удар, от которого сердце попыталось выпрыгнуть из груди.

Первое, что я увидел, поднимая глаза, был Лилин ботинок - коричневый, на практичном каблучке, почему-то валяющийся в луже почти у самого тротуара. И только потом, уже придавленный к земле невозможной болью, смог перевести взгляд на бесформенную груду, еще мгновение назад бывшую Лилей.

Бывшую моей женой.

Я опять не успел…

И, прижимаясь лбом к холодному стеклу, за которым об выщербленный карниз мерно бились прозрачные капли, я мучительно искал выход из замкнутого круга, начинающегося с матрешки, а заканчивающегося истошным визгом тормозов.

И открывая матрешку - усмехающуюся, с глазами цвета ореха - я уже знал, что нужно изменять нечто большее.

Письмо застало меня на кафедре, где я торопливо прихлебывал чай в слишком коротком перерыве между двумя группами бестолковых студентов, возжелавших изучать физику. Или, точнее, уступивших желанию родителей и собственному нежеланию пополнять армейские ряды.

Я пробегал глазами по ровным строчкам:

'Ваше выступление на VII международном семинаре… привлекло особое внимание… тематика Вашего проекта близка… было бы полезным объединить усилия… Наш институт занимается проблемами… приглашаетесь на должность ведущего научного сотрудника с окладом… Жилищная проблема может быть решена за счет…'

Буквы электронного письма расплылись перед моими глазами. Я хорошо помнил, что сулило мне согласие на эту работу. Я бросил, наконец, опостылевшее преподавание, мы переехали в Москву, получили (действительно!) крохотную, но уютную квартиру, и жалкие кафедральные копейки превратились во вполне приличную зарплату. И Лилька, наконец, перестала шлепать по лужам мокрыми ногами в дырявых сапогах. И мы даже выбрались летом на море.

Но я слишком хорошо помнил и другое. Скрежет тормозов, жуткий звук удара и издевательскую надпись 'Так жизнь играет в шутки с нами' на корявом стволе.

И знал, что не имею права ошибиться.

Я ответил на предложение вежливым отказом. И ничего не рассказал о нем дома.

Прошло два года. Лиля по-прежнему рисовала, пытаясь поддерживать наш скудный бюджет на грани 'вымирания'. Я исправно отчитывал по 6-9 академических часов в день. И все, что мы могли позволить себе иногда на выходных - это зайти в крошечное кафе на Мойке, возле которого несколько лет назад познакомились.

В ту среду Лиля ворвалась домой с горящими глазами.

– Меня приглашают в Москву. На выставку, - выпалила она с порога. Сердце мое мучительно сжалось в леденящем предчувствии.

– Крыска, может быть, не стоит? - начал обхаживать я ее. - В Москве полно своих художников, и работают они наверняка не хуже. Ну что тебе может светить? И потом, дорога, гостиница… Я уже понимал, что взял не тот тон: нельзя было задевать Лилькино самолюбие, тем более, что сама она уверенностью в себе не отличалась. Но я слишком ясно предчувствовал приближение трижды пережитой мной трагедии, и разум мой отказывался рассуждать здраво.

– Ты никогда меня не понимал! - закричала она. - Ты считаешь, что важнее физики твоей ненаглядной ничего нет, а жена должна стоять у плиты, пока ты разъезжаешь по своим конференциям!

– Лилюшка, погоди, ну давай подумаем…

– Мне такой возможности больше не представится, этот шанс выпадает только раз! И не смей вмешиваться в мою работу!

Такого скандала между нами еще не возникало. И она не дала мне даже проводить ее на вокзал, не говоря уже о том, чтобы сопровождать до Москвы. И в глазах ее, уходящей, блестели злые слезы.

Минуты текли талыми каплями, разбиваясь о карниз моей тревоги. И когда поздно вечером я почувствовал, что сердце мое содрогнулось и, оборвавшись, провалилось в небытие, все было уже кончено. И поздно что-либо предпринимать.

И похоронный звон телефона уже ничего не менял:

– Это Игорь Селиванов? Ваша жена…

Конечно, это был несчастный случай. Опять. Я снова раскрыл не ту судьбу.

Я сжал в пальцах последнюю оставшуюся матрешку, неожиданно серьезную. Я вглядывался в ее голубые глаза, безуспешно пытаясь найти в них ответ. Чем я мог пожертвовать во имя жизни той, которую мне раз за разом не удавалось спасти? Чем еще?

– Чтобы изменить одну судьбу, нужно пожертвовать другой. И чем глубже, тем больше жертва, - словно наяву услышал я голос странного старика.

Я отказался от вечеринки, от друзей, от работы и обеспеченной жизни. Но хранительница судьбы - вещь, таящая в себе слишком много миров, чтобы это можно было постичь разумом - лишь насмехалась надо мной, нахально наблюдая за моей жизнью нарисованными глазами с деревянного лица. Что еще я мог бросить под ноги судьбе, пытаясь найти единственно верный путь? Разве только… себя?

Я медленно раскрыл последнюю матрешку. И мир привычно сошел с ума.

На свинцово-бурой поверхности Мойки истерично бился чей-то оброненный красный шейный платок, чудом не тонущий в мутной воде. Красный платок с золотыми хохломскими цветами.

Я смотрел на воду, потому что не мог заставить себя обернуться. Потому что помнил, что должно произойти сейчас, буквально сию минуту. И знал, что я должен сделать.

Она вынырнула из-за угла: легкая, словно гонимый сырым питерским ветром лист. Светлое пальто,