котором я в последнее мгновение отчетливо увидел коряво выцарапанную надпись: 'Так жизнь играет в шутки с нами'.

Играет в шутки, да.

Почему я отделался разбитой бровью и парой ушибов, а Лилька погибла сразу и вдруг, не успев даже понять, что вот оно - небытие? Почему уродка с коляской, рыдающая возле милицейской машины, осталась жить, а Лилька - чудесная моя жена, которая тоже могла бы когда-нибудь выйти с коляской из дома - погибла? Почему убить ее было суждено именно мне? Я действительно любил ее…

Черное солнце, жестоко заливающее умерший мир ослепительным светом. Жадно разверстый зев могилы…

В гроб я не заглядывал. Совсем. Я не мог увидеть ее - такую.

Пальцы бездумно перебирали ее эскизы. Толпа беленьких недорасписанных матрешек лупоглазо глядела на меня с этажерки. Из застекленного шкафа смотрели готовые куклы - те, с которыми Лиле жаль было расставаться. На нарисованных лицах - легкие улыбки, пестрые цветы на платках, цветы на сарафанах и в нарисованных руках. Порой вечером она и встречала меня с кисточкой в руках, одновременно разогревая обед и вырисовывая пестрые завитушки на гладком дереве. В забавных игрушках была вся ее жизнь, которую я слишком редко разнообразил совместными походами в театр или в гости.

Последнюю матрешку она отнесла в сувенирный магазинчик к знакомой заведующей как раз неделю назад. Хохочущую матрешку в платке под хохлому - золотые невиданные цветы на красном фоне.

В последний день Лиля тоже надела красное платье. На нем незаметна была кровь, и оттого казалось, что она просто задремала. И улыбается во сне.

Я натянул куртку и вышел в апрельскую грязь и слякоть.

Увешанный картинами, коллажами, подарочным оружием, со шкафами, густо заставленными сувенирами, посудой, игрушками, и витринами, сверкающими разноцветьем камней, магазинчик был пуст. Я двинулся мимо гжели, янтаря и керамических на злобу дня статуэток - пьяниц и поросят. В шкафу у окна в пестром матрешечном хороводе стояла и хохломушечка, последняя Лилина работа. Собранная. В самом углу. Укоризненно, несмотря на задорную улыбку, глядя на меня зелеными глазами. И мне показалось, что я сейчас услышу Лилькин голос:

– Смотри, какая симпатяшка получилась, правда?

Несмотря на двенадцать лет, что она занималась росписью, ей по-прежнему нужно было подтверждение удачности каждой работы. И я опять кивну:

– Очень здорово. - И поцелую ее в лохматую светловолосую макушку. Она ласково потрется затылком об мое плечо и…

– Вы кого-то ищете?

Я никогда не видел здесь этого продавца. Старик с темным как мореный дуб морщинистым лицом старой черепахи и глубоко посаженными непроницаемо-черными глазами, он подкрался незаметно, словно материализовался из воздуха.

– Я хотел бы забрать оставленную на комиссию матрешку, - я протянул ему квитанцию.

Старик медленно посмотрел в бумагу, перевел взгляд на мое лицо.

– А Лилечка?..

– Она… - я с усилием проглотил комок. - Она не придет.

'Никогда', - хотел добавить я, но промолчал. Мне показалось, что старик понял меня и без слов, потому что взгляд его стал сочувствующим. Пожевав впалыми губами, он позвенел связкой ключей, отпер стеклянный шкаф и достал мою матрешку.

Расписная кукла ярким цветком встала на поверхность витрины, отразившись в зеркальной поверхности железного самоварчика. Я взял ее, ощутив привычную гладкость лакированного дерева. Зеленые глаза нахально улыбались мне.

'Никогда не крути матрешку - ломай', - говорила мне Лиля. Я взялся за края куклы, намереваясь ломающим движением разделить ее, открывая верхнюю из семейки. И был немало удивлен прикосновением морщинистой ладони, накрывшей мою руку.

– Не торопитесь, - старая черепаха покачала головой на морщинистой шее. - Это слишком легко - открыть новый… мир.

Я почувствовал себя персонажем пьесы абсурда. Старик отобрал у меня хохломушку, погладил куклу старчески скрюченными пальцами.

– Матрешка… вещь в себе. Вещь внутри себя и такая же, как она сама. Почти такая же, и чуть-чуть другая. И каждая хранит в себе свой мир. Такой же и чуть-чуть другой. А может быть, чью-то судьбу. Такую же и чуть-чуть другую. Чем глубже, тем больше непохожести. Что может быть проще, чем ее открыть? Чем открыть мир? Чем изменить судьбу?

Я испугался. Сумасшедший старик в пустом магазине моргал на меня черепашьими глазами и нес совершеннейший бред. Сам не понимаю, что остановило меня, не дало выбежать на яростное солнце к шуму улицы.

Старик медленно кивнул:

Ты понимаешь. Открыть мир легко. Нелегко его изменить. Чтобы мир стал другим, нужна жертва. Чтобы изменить одну судьбу, нужно пожертвовать другой. Чем глубже, тем больше изменений. И тем большим придется жертвовать.

Деревянная кукла звякнула о стекло витрины.

– Возьми.

И я внутренне содрогнулся почему-то, сжав в ладонях расписную матрешку.

Я засунул ее в нижний ящик письменного стола, зарыл в груду старых квитанций. Я понимал, что это чистой воды паранойя, но не мог вынести ее понимающий улыбчивый взгляд. И не стал ее открывать. Чудовищная ересь о 'вещи в себе' не забывалась, заставляя меня порой задумываться о странных вещах. Например, что было бы, если бы мы не поехали на день рождения к Ромке Гущину. Или не опаздывали. Или идиотка с коляской забуксовала на обочине и не успела…

Я открыл ее через неделю.

Мир сошел с ума. Абсолют выворачивается наизнанку, пугая собственной неопределенностью. Тени несбывшегося мечутся вокруг, цепляясь за клочья сегодняшнего дня. Рвущаяся ткань реальности обнажает искореженные грани пространства. Едва удерживающееся на грани безумия, сознание успевает на миг зацепиться за бесстрастные неживые взгляды незаконченных матрешек. Шкаф, из которого на меня таращатся их глаза с бледных деревянных лиц, медленно кренится вбок. Кривится, стекая к вздыбившемуся полу, массивный деревянный карниз. А кисти в пластмассовом стаканчике начинают отплясывать безумный танец.

Миг - и нет ничего. Показалось?..

– Игорь, ты почему не торопишься? Нам выходить через четверть часа.

Я откладываю газету.

– Знаешь, Лилюш, может, ну его, день рождения этот! Позвоним Ромке, скажемся простывшими или что-нибудь еще…

– Что это ты еще придумал? - голос Лили становится сухим и холодным.

– Мы с тобой так долго не сидели дома просто так. Или вообще давай пойдем погуляем в Нескушном саду, а? Или в кино?..

И я понимаю, что ничего не выйдет, когда она поджимает старательно накрашенные губы.

– Ну знаешь! В конце концов, Гущин - не только твой сотрудник, он еще и мой однокурсник. И если ты хочешь целый вечер тупо смотреть телевизор, то я не собираюсь тебе мешать!

Хлопнула дверь. Я потерял драгоценные секунды, впрыгивая в ботинки.

– Лиля! Лиля-а!

Но грязно-голубая наша 'копейка' уже выруливала со двора, взвигнув тормозами на повороте. Я бросился ловить частника.

– На Кольцевую! Я покажу.

Да, я слишком хорошо знал, куда ехать. Мужик за рулем явно принял меня за сумасшедшего, но, сложив в нагрудный карман аванс, молча рванул с места.

Я опоздал.