ищете? Чего вы хотите?
Я перевел дыхание, потом сказал: - Избавиться.
– От чего?
– Ну… - Я замялся, так как никогда еще не выражал этого в словах. - От Нью-Йорка, пожалуй. И от городов вообще. От тревоги. И страха. И от того, о чем я читаю в газетах. От одиночества. - Теперь я уже не мог остановиться: я знал, что говорю лишнее, но слова лились сами собой. - От того, что я никогда не делаю, что мне хотелось бы. От необходимости продавать свою жизнь, чтобы жить. От самой жизни - по крайней мере от такой, какая она сейчас. - Я взглянул ему прямо в лицо и закончил тихо: - От всего мира.
Он откровенно разглядывал меня, всматриваясь в мое лицо, не притворяясь, будто занят чем-нибудь другим, и я знал, что сейчас он покачает головой и скажет: “Мистер, вы бы лучше пошли к врачу”. Но он не сказал этого. Он продолжал смотреть, изучая теперь мой лоб. Это был рослый человек с короткими вьющимися седоватыми волосами, с очень умным, очень ласковым морщинистым лицом; он был такой, какими должны выглядеть священники или должны выглядеть все отцы.
Он перевел взгляд, чтобы заглянуть мне в глаза и еще глубже; рассмотрел мой рот, подбородок, линию челюсти, и я вдруг понял, что он без всякого труда узнает обо мне многое, больше, чем знаю я сам. Вдруг он улыбнулся, положил локти на конторку, слегка поглаживая одной рукой другую.
– Любите ли вы людей? Говорите правду, потому что я узнаю, если вы что-нибудь скроете.
– Да. Но мне трудно чувствовать себя с ними свободно, быть самим собою и сдружиться с кем- нибудь.
Он серьезно кивнул, соглашаясь.
– Можете ли вы сказать, что вы - вполне порядочный человек?.
– Вероятно. Я так думаю, - пожал я плечами.
– Почему?, - Я криво улыбнулся; на это было трудно ответить.
– Ну, по крайней мере, когда бываю не таким, я обычно об этом жалею.
Он ухмыльнулся и подумал одну-две минуты. Потом улыбнулся - слегка просительно, словно собираясь сказать не слишком удачную шутку.
– Знаете ли, - небрежно произнес он, - к нам иногда приходят люди, которым как будто нужно почти то же, что и вам. Так что мы просто ради забавы…
У меня дух захватило. Именно так, мне сказали, он и должен говорить, если решит, что я мог бы подойти.
– …сочинили один проспект. Мы даже напечатали его. Просто для развлечения, для случайных клиентов вроде вас. Так что я попрошу вас просмотреть его, если это вас интересует. Мы не хотим, чтобы это стало широко известно.
Я едва мог прошептать: “Меня интересует”.
Он порылся внизу, достал узкую, длинную книжечку, такой же формы и размеров, как и все прочие, и подтолкнул ее по стеклу ко мне.
Я взглянул, подвинул ее к себе кончиком пальца, почти боясь прикоснуться к ней. Обложка была темно-синяя, цвета ночного неба, а у верхнего края была белая надпись: “Посетите прелестную Верну!” Синяя обложка была усыпана белыми точками, звездами, а в левом нижнем углу был изображен шар, планета, наполовину окутанная облаками. Вверху справа, как раз под словом “Верна” виднелась звезда крупнее и ярче других; от нее исходили лучи, как от звездочек на новогодней открытке. Внизу обложки была надпись: “Романтичная Верна, где жизнь такова, какой она должны бы быть”. Стрелка рядом показывала, что нужно перевернуть страницу.
Я перевернул. Проспект был как большинство проспектов: были картинки и текст, где говорилось не о Париже, Риме или Багамских островах, а о Берне. Напечатан он был просто замечательно; картинки как живые. Вы видели когда-нибудь цветные стереофотографии? Ну так это было похоже на них, только лучше, гораздо лучше. На одной картинке была видна роса, сверкающая на траве, и она казалась влажной. На другой - ствол дерева словно выступал из страницы, и даже странно было чувствовать под пальцем гладкую бумагу, а не шершавость коры. Крохотные лица людей на третьей картинке только что не говорили: губы у них живые, глаза блестели, кожа как настоящая; и, глядя на картинки, казалось невероятным, что люди на них не шевелятся и не разговаривают.
Я рассматривал большую картинку, занимавшую верхнюю часть разворота. Это был словно снимок с вершины холма; видно было, как от самых ваших ног склон уходит далеко вниз, в долину, а потом снова поднимается по другуло ее сторону.
Склоны обоих холмов покрыты лесом, и цвет их великолепен; целые мили величавых зеленых деревьев, и этот лес - девственный, почти нетронутый. Далеко внизу, на дне долины, извивалась речка, она почти вся голубела, отражая небо; там и сям, где течение преграждали массивные валуны, вскипала белая пена; и снова казалось, что стоит только присмотреться получше - и увидишь, как вода бежит и блестит. На полянах возле речки виднелись домики, то бревенчатые, то кирпичные или глинобитные. Подпись под картинкой гласила кратко: “Колония”.
– Интересно шутить с такими вещами, - произнес человек за конторкой, кивнув на проспект у меня в руках. - Нарушает однообразие. Привлекательное место, не правда ли?
Я мог только тупо кивнуть, снова опуская глаза на картинку, потому что она говорила гораздо больше, чем на ней было изображено. Не знаю почему, но при виде этой лесистой долины начинало казаться, что вот такой была когда-то Америка. И чувствовалось, что это - только часть целой страны, покрытой еще нетронутыми, неповрежденными лесами, где струятся еще незамутненные реки; что вот такую картину когда-то видели в Кентукки, в Висконсине и на старом Северо-Западе люди, последний из которых умер более ста лет назад. И казалось, что если вдохнуть этого воздуха, то он окажется слаще, чем где бы то ни было на земле за последние полтораста лет.
Под этой картиной была другая, изображавшая человек шесть или восемь на берегу, - может быть, у озера или у реки с верхней картинки. У самого берега плескались, сидя на корточках, двое детей, а на переднем плане, стоя на коленях или присев на корточки, полукругом расположились на золотистом песке взрослые. Они беседовали, некоторые курили, а у большинства были в руках чашки с кофе; солнце светило ярко, было видно, что воздух свеж и что время утреннее, тотчас после завтрака. Они улыбались, одна женщина говорила, остальные слушали. Один из мужчин приподнялся, чтобы запустить рикошетом по воде камешек. Наверное, они проводят на этом берегу минут двадцать после завтрака перед тем, как идти на работу, и все они - друзья и собираются здесь ежедневно. Ясно было, говорю вам, ясно, что все они любят свою работу, какова бы она ни была, что в ней нет ни спешки, ни принуждения. И что… ну, пожалуй, это и все. Просто очевидно, что каждый день после завтрака эти люди проводят беспечно с полчаса, сидя и беседуя на этом удивительном берегу под утренним солнцем.
Я никогда еще не видел таких лиц, как у них. Люди на этой картинке - приятной, более или менее привычной внешности.
Одни были молоды, лет по двадцать или чуть больше, другим уже за тридцать; одному мужчине и одной женщине, казалось, лет по пятьдесят. Но у двоих самых младших на лице не было ни морщинки, им не пришло в голову, что они родились здесь и что это такое место, где никто не знает ни тревог, ни страха.
У старших на лбу и вокруг рта морщины и складки, но казалось, что они не углубляются больше, словно зажившие, здоровые шрамы. И на лицах у самой старшей четы выражение, я сказал бы, постоянной беспечности. Ни в одном лице ни следа злобы; эти люди были счастливы. И даже больше того, они счастливы день за днем, долгие годы, они всегда будут счастливыми и знают это.
Мне захотелось присоединиться к ним. Со дна моей души поднялось самое страстное, самое отчаянное желание быть там, на этом берегу, после завтрака, с этими людьми, - и я едва мог сдержаться. Я взглянул на человека за столом и попытался улыбнуться.
– Это… очень интересно…
– Да. - Он ответил мне улыбкой и покачал головой. - Бывает, что клиенты так заинтересовываются, так увлекаются, что не могут говорить ни о чем другом. - Он засмеялся. - Они даже хотят узнать подробности, цену, все!
Я кивнул, чтобы показать, что понимаю и соглашаюсь с ними.
