несовершеннолетний возраст.

— Вот этот, который помельче, орет, что он явился из будущего, — сообщил второй полицейский. — Совсем мальчишка, и уже полоумный маньяк. Хотя нынче такие детки пошли…

— А все доктор Спок, — посетовал первый.

— И эта музыка идиотская, — ругнулся второй, садясь в машину. — Песенку «Louie, Louie» слыхал? И как от такого можно балдеть, спрашивается?

Когда полицейские уехали, мистер Нокс протянул руку Джиму.

— Мы с миссис Нокс побаивались, как бы ты не заморочил девчонке голову. Но с этой минуты, сынок, ничего против тебя не имеем. Лучшего выбора я нашей Бетти не пожелаю.

— Как прошло Рождество? — спросил Джим, усаживаясь рядом с Бетти на крыльцо.

— Даже лучше, чем я ожидала. — Бетти протянула толстый журнал. — Я написала рассказ про Олдэма и Гордона, о том, что они натворили, и сейчас получила письмо от издательства: берут. В таких случаях положено давать героям вымышленные имена, но я оставила наши.

— Что за журнал?.. — Джим, глянув на обложку, впал в ступор. «Аналог сайенс фикшн»?! У тебя взял рассказ сам Джон Кэмпбелл?

— Ага. По-моему, неплохо.

— Я просто…

— Так вот, — продолжала Бетти, — мы с тобой здесь упомянуты, и это разойдется тысячами номеров. Однажды рассказ попадет в электронные базы данных. В две тысячи сороковом поиск сразу выявит и случившееся с нами, и зловещую роль Олдэма и Гордона.

— Так ты что же, использовала реальные события? — торопливо листая журнал, спросил Джим. — Прямо так и написала про путешествия во времени?

— Разумеется. Надо же было отправить сигнал, причем так, чтобы в следующем веке его непременно получили и верно поняли. А как еще можно известить Проект о судьбе всех остальных бедолаг? И о том, что Джеймс Джонс — настоящий герой?

— Бетти, никакой я не…

— Энциклопедия Джонс, мне лучше знать, кем на самом деле является мой будущий супруг! Вместе мы напишем много рассказов и романов, заложив в них все то, что должны знать о будущем люди, и преподнеся им эту информацию в доступной форме. И ты опубликуешь свою игру, а я однажды снова официально стану доктором Нокс, и тогда мы займемся научными исследованиями. Все у нас получится, дорогой.

Джим, слушая ее, улыбался до ушей.

— Еще как получится. Интересно, кто-нибудь из читателей догадается, что в твоем рассказе правда? Кто-нибудь отличит научные факты от вымысла?

— Да тут все правда, от первого и до последнего слова, — щелкнула ногтем по журналу Бетти. — Ведь нарочно такое не придумаешь, согласись.

Ее отец преподавал электротехнику в университете и страстно увлекался вакуумными лампами. Когда ей было восемь, он научил ее ремонтировать старые радиоприемники. Сидели они, бывало, на высоких табуретках в его подвальной мастерской да изучали почерневшие внутренности старых «филко» и «стромберг-карлсонов».

— У Ли де Фореста был патент на схему с положительной обратной связью, — втолковывал ей отец, — но он ее попросту украл. На самом деле ее изобрел Эдвин Армстронг [1]. А ну-ка, что это за лампа?

— Это триод, — отвечала она.

— Умница. — Он распаивал проводку и заставлял дочь спаивать ее заново. Тогда его волосы были темными и не столь редкими. Ей нравилось, как уголки его глаз собираются в морщинки, когда он щурился на какую-нибудь монтажную схему.

— Придется попотеть, — объявлял он через некоторое время. — Как насчет стихотворения?

Отец помнил множество странных стихотворений и старомодных песен. Она дула на капельку припоя на конце провода, и едкий горячий запах ударял ей в нос.

— Ладно.

— Одно из моих любимых, — говорил тогда отец. — «Кремация Сэма Макги»[2]:

— Горбатится? — переспрашивала она со смехом. — Что это означает?

— Ты не знаешь, что означает горбатиться? Чему тебя в школе учат?

— Арифметике.

— Это значит вкалывать, тяжело трудиться. Вот как мы сейчас.

— Почему же нельзя просто сказать «тяжело трудиться»? Звучит почти так же.

— Это поэзия, милая. В ней необязательно должен быть смысл. Дай-ка мне вон ту катушку припоя.

Она не помнила, сколько же воскресных вечеров они провели в его мастерской. Много. И она никогда их не забудет.

На полке над камином, который разжигался исключительно на Рождество, стояла фотография в рамке. С нее смотрели отец, мать и маленькая рыжеволосая девочка — сама Джинни. Они на пляже и щурятся от солнца. Одной рукой отец обнимает маму, вторая покоится на голове дочери.

Джинни ненавидела приезды домой на каникулы. Рождество казалось ей невыносимым. Религиозной семьей они никогда не были, и празднования подразумевали все возрастающее количество джина и вермута. Для матери брак утратил смысл еще годы назад, отец же часами просиживал в своей мастерской; но когда в доме появлялась Джинни, они чувствовали себя обязанными проводить время в одной комнате, и оба, обращаясь как бы к дочери, отпускали замечания, предназначенные друг другу. Насколько она была рада вновь увидеть отца, настолько же ей претило служить баскетбольным щитом для этого брака без любви.

Она была на третьем курсе докторантуры по социолингвистике в Гарварде. Прошлым вечером Джинни со старыми друзьями выбралась в клуб в Санта-Монике, и пробуждение ознаменовалось раскалывающейся с похмелья головой. Она спустилась на кухню, где за столом обнаружила отца в халате, созерцающего чашку кофе.

Он поднял на нее глаза и изумился: