показывал минус четырнадцать. В эту камеру можно было войти впятером, сюда быка можно было ввести: на полу, в плоском пластмассовом ящике, два на два метра, возвышался бесформенный массивный горб. Его полностью покрывали поблескивающие кристаллики инея.
Странное зрелище.
Я медленно протянул руку и тут же ее отдернул – сверху на смерзшуюся массу упала тень.
Конечно, тень моей руки.
Я негромко выругался.
Стараясь не дышать, уклоняясь от летящей из-под ножа ледяной крошки, я несколько раз ударил по смерзшейся, как бетон, массе.
Нож соскальзывал, не давая никаких результатов. Зато потянуло густым мерзким запахом, к счастью, более или менее укрощенным низкой температурой. Что-то такое я уже испытывал… Ну да… В том же Бэрдокке, когда мы с Джеком охотились за секретами непокладистых бэрдоккских фармацевтов…
Попробуем с краю.
Это была верная мысль. Через несколько минут я до отказа набил термос зелеными и бурыми кристалликами льда и этой мерзко пахнущей дряни.
Я перевел дух и наглухо закрутил крышку термоса.
Таким количеством инфицированной ткани, подумал я, можно, наверное, убить крупный город… Зачем это Джеку? Зачем это шефу? Зачем это Консультации?
Это товар, сказал я себе. А любой товар можно продать. Можно продать даже зловоние глоубстера. Правда, если возбудитель адентита гибнет при низких температурах, этот товар лишается самого ценного своего свойства – убивать.
Помня наставления Джека, я бросил резиновые перчатки и нож на полку. К утру тут все затянет инеем, никто и не обратит внимания на эти предметы.
Я аккуратно прикрыл за собой дверь камеры.
Любопытно бы взглянуть на сотрудника лаборатории, который вдруг находит здесь нож и резиновые перчатки…
Я вздрогнул.
На светлой, покрытой эмалью двери холодильника кто-то совсем недавно изобразил фломастером черное крохотное солнце. Его тонкие лучи извивались, как клубок могильных червей. В самом этом рисунке проглядывало что-то непристойное. Казалось, человек, рисовавший это, беспрестанно оглядывался.
К черту!
Я вернулся в комнатку-шлюз, запер за собой замок, натянул акваланг, ухватил в зубы загубник и осторожно скользнул по скользкой лесенке в мутную воду.
Я плыл метрах в двух от поверхности, меня это устраивало. Подводная тишина, безмолвие, лунные отсветы, печальная пустынность, в которой, действительно, не наблюдалось никакой жизни.
Ни звука.
Я знал, что воды пролива должны быть наполнены движением; и рядом, и внизу, и там впереди, и за мной – везде что-то должно было двигаться, мерцать, охотиться, но ничего такого я не видел. Вечное безмолвие.
Впрочем, в безмолвии, в тусклых отсветах все равно что-то происходило.
Я повис над невидимым дном, медленно поводя руками, чтобы сохранять глубину.
Мерцание.
Странное мерцание.
И это мерцание, рождающееся в глубинах пролива, не было отсветами Луны или прожекторов.
Я зачарованно замер.
Призрачные кольца света вспыхивали, росли, ширились, захватывали все вокруг, сливались в одно гигантское световое колесо, которое, раскручиваясь, уходило в безмерность, в зыбкую смуту вод.
Не думаю, что меня могли заметить с патрульного катера, но на всякий случай я нырнул вниз.
Пульсирующее, раскручивающееся в проливе световое колесо.
Не знаю, что это было.
Я нырнул глубоко, по крайней мере дно было прямо подо мной.
Я действительно видел каждый камень, видел наносы ила, ракушки. Этого не могло быть, я не знаю источников света, способных озарять такие глубины, тем не менее я видел заиленные камни, ракушки, плоскую морскую звезду, обрывки черных, будто побывавших в огне водорослей.
Все это было так необычно, что я ничуть не удивился, увидев впереди… силуэт человека.
Только крепче сжал зубами загубник.
Осьминог.
Я перевел дух.
Конечно, осьминог. Всего лишь осьминог. Никакой не человек. Человек не может прогуливаться по дну пролива.
А вот осьминог прогуливался.
Он шел, опираясь на свои длинные боковые руки, неуклюжее тело провисло между ними. Осьминог действительно напоминал плечистого человека. Уродливого, но человека. Впрочем, только такой и мог тут прогуливаться.
Правда, шел осьминог несколько странно. Его раскачивало, мотало из стороны в сторону. Я не чувствовал течения, да течения здесь и не было, но осьминога действительно раскачивало.
Потом осьминог упал.
Зависнув над ним, я включил фонарь.
Луч света прошелся по бурым заиленным камням, высветил белесоватое тело, но осьминог даже не шелохнулся.
Уснул?
Опустившись на самое дно, я дотронулся рукой до скользкого холодного щупальца. Осьминог – живучая тварь, его не просто убить, но этот сдох. Сдох сразу, внезапно. Не думаю, что от испуга, я не мог его испугать. Но осьминог сдох. Он никак не реагировал на мои прикосновения.
Ладно.
Найдя плоский камень, я сумел перерубить щупальце и сунул его безжизненный обрубок в пластиковый мешок. Пусть над всем этим думает Джек. Ему есть над чем подумать. Я выломку перед Беррименом весь свой улов, а потом, черт побери, пожму ему руку! Нечего ему заноситься. Мы делаем общее дело. Я не позволю Джеку уклониться от моего торжественного рукопожатия.
Ладно, пора.
Я рванулся вверх.
Мне не хотелось больше оставаться в подводном мире, так странно освещенном гигантским пульсирующим световым колесом. Оно напоминало мне сияющую призрачную карусель, оно и раскручивалось по часовой стрелке.
Но именно сходство с каруселью мне и не нравилось.
Я с детства недолюбливал сияющие колеса карусели, они меня утомляли.
Я проснулся за полдень.
Телефон был отключен. Наверное, это сделал Джек. Благодаря ему, Билл и Эбби не достали меня. Я выспался.
Зеркало на стене отразило осунувшееся темное лицо. Море отбирает массу энергии, Отис вновь меня не узнает, подумал я и тут же забыл об этом. Хотелось есть. Зверски хотелось есть.
Но прежде я принял душ.
Я тщательно мылся ранним утром, ведь я побывал в морозильнике, а потом битый час лежал во влажной теплой листве, высматривая, не следит ли кто опять за пансионатом «Дейнти»? Я скребся и мылся со всем возможным усердием. Будь моя воля, я бы и шкуру с себя содрал.
Одевшись, я на минуту подошел к окну.
Низкое, грозное, затемненное зноем небо. Но я жив… Вялая, устлавшая, казалось, всю землю листва. Но я проснулся, меня не бросает в жар… Зной, иссушающий зной. Но меня не бросает в пугающую эйфорию, я не ору навзрыд о радостях краткой жизни…
