на диво чувствительные. Правда, в последние месяцы мастер охладел к ним, потому что мальчишки увиливали от скучной и трудной учебы, как могли. Сейчас, нарушая правила, учитель налил им в два стакана из одной бутыли. Жидкость была прозрачной.

— Собака, — первым сказал Окра.

— Собака, — эхом откликнулся Бык.

— Что — собака? — у мастера раздувались ноздри.

— Не зови собаку, покусает, — без тени сомнения выпалил Окра.

— Не зови чужую собаку, — подоспел Бык. — Покусает до крови!

— Врать вы мастера, — учитель оглядел обоих с презрением. — В послании сказано: «Не называй собаку овцой, а свинью — коровой». Идите домой оба, видеть вас не могу… Ты! — он обернулся к Шмелю так резко, что тот подпрыгнул. — Будешь пробовать, еще позорить меня? Или домой вернешься?

Толпа вокруг шумела все определеннее:

— Дети в чем виноваты?

— Что же ты за учитель такой!

— Боишься, что ученик тебя за пояс заткнет? Потому и не учишь?

— Цену себе набиваешь? Некрасиво!

Многие, поднимая свой голос, нарочно оборачивались к креслу, где бесстрастно восседал Глаза-и- Уши: погляди, мол, донеси до князя, что за безобразие творит здесь мастер-языковед.

Шум, в котором все яснее проступала злость, здорово мешал Шмелю, когда он принял в дрожащие руки стакан с кроваво-красной жидкостью.

Первое — запах. Пусть заполнит тебя изнутри. Ты все равно ничего не поймешь, зато настроишься на нужный лад… Никогда не говори, на что похож запах. Не сравнивай ни с едой, ни с цветком, ни с глиной, ни с выгребной ямой. Отпусти свой разум. Просто почувствуй.

Зачесались ноздри. Запах был такой тонкий, что Шмель перестал его ощущать уже через несколько секунд.

Теперь вкус. Четыре направления смысла: соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время.

И такты послевкусия, потому что настоящий вкус всегда разворачивается, всегда течет.

Здесь четыре связанных понятия, всего четыре. Дом. Помощь. Что еще? Дом…

Он вдруг вспомнил отцовский трактир. Порог в четыре высоких ступени. Две трубы двух печей — Ящерки и Царицы. В тех краях, откуда родом мать, печам всегда дают имена. На перевале печи топятся почти круглый год, и запасать топливо надо от весны до весны…

Нет, печи ни при чем. И дым тоже. Стены… Дом… Отец стоит посреди двора, уперши руки в бока…

— Стены дома… — начал он неожиданно тонким голосом.

Учитель поднял брови.

— Стены дома… укрепляют… хозяина.

— Стены дома поддерживают хозяина, — с некоторым удивлением сказал учитель. — Ну что же, близко. Постой пока. Рот прополощи чистой водой… Хвощ, теперь ты!

Стократ отдыхал на бревне, приспособленном под скамейку, и глядел издали на странный экзамен. Дочь хозяина местной таверны сидела с ним плечом к плечу — ближе, чем позволяли приличия.

— Учеников испытывает прилюдно. Так положено. В прошлый раз, два года назад, всех разогнал, никого не стал учить дальше.

— А почему? — Стократ потянулся. Большая бабочка села на голенище его сапога и повела крыльями цвета листвы.

— Бездарные, мол, — дочь хозяина пожала плечами. — По-моему, правильно люди говорят: хочет один остаться со своим искусством. Цену набивает.

На помосте парнишка с нечесаными светлыми волосами отхлебнул из кувшина и теперь хмурился, катая во рту жидкость, мычал и выкатывал глаза, будто пытаясь что-то вспомнить.

— Странное искусство, — сказал Стократ. — Зачем?

— Не знаешь? — дочь хозяина глубоко вдохнула и пододвинулась еще ближе. — Так лесовики же. У нас с лесовиками дела. А они слепые и не говорят.

— Совсем?

— Да ты сам посмотри! Пойди к заставе, и… — дочь хозяина вдруг запнулась. — Хотя лучше не надо, они чужих не любят. Но вот если лес рубить, надо сперва с ними договориться. А они не пишут ни на бумаге, ни на камне, только вкус и понимают. Вот наш мастер им складывает обращение от князя, вежливо, чин чином: позвольте мол, добрые соседи, ваш лес порубить, а мы вам за это заплатим. Дозорные им несут обращение в серебряном кувшине, а они нам присылают ответ в глиняном, и там указано, где рубить, сколько и что они хотят взамен…

— И ваш мастер все это понимает по вкусу питья?

— А как же, — дочь хозяина вздохнула. — Он у нас первый человек, можно сказать. Дом у него лучший. Князь уже который год его учтиво просит: ну подготовь ты наследника, дядя, лесовики-то нашему письму не научатся, они слепые и не говорят… А надавить на него как следует не решается. Потому как незаменимый человек наш мастер, чего уж там.

Стократ снова посмотрел на помост. Мастер не производил впечатления особенного умельца, походил скорее на лавочника с лицом заурядным и одутловатым. Одет был добротно, но без изящества, кричал на мальчишек без любви — видно было, что к учительству он не имеет ни малейшего призвания. Один за другим отвергнутые ученики спускались с помоста; наконец остались двое: тощий бледный мальчик с каштановыми волосами и плотный, круглый, похожий на речную рыбу подросток. Первый все время молчал, нервно поводя ноздрями. Второй ныл и жаловался на простуду, обожженный язык и снова на простуду.

— Толстый — это Плюшка, четвертый сын торговца Сходни. Мальчишка хитрый, я его знаю. А худой — трактирщиков сын с перевала, Шмель его зовут, он у нас в таверне живет, вроде как за отработку, только какой из него работник, если он с утра до ночи со своими склянками… Гляди-ка, мастер этих-то оставил! Видно, дальше испытывать будет!

Толпа плотнее обступила помост. Откуда-то подтягивались новые люди; мастер велел двум оставшимся ученикам еще раз выбрать по кувшину. Повторилось испытание; сын торговца канючил жалобно, но не назойливо — ровно так, чтобы не вызвать раздражения. Мальчик с каштановыми волосами глядел перед собой и говорил так тихо, что разобрать его слова могли только мастер, несколько человек в первых рядах да Стократ, который умел читать по губам:

— Маленький человек… легче найдет сокровище.

Да уж, с ухмылкой подумал Стократ.

— Похоже, все-таки кого-то оставит учиться, — дочь хозяина заглянула ему в глаза, будто проверяя, насколько важна эта новость. — Видно, князь велел уже оставить кого-то, терпение у него лопнуло, вот он и…

— Шмель остается! — провозгласил мастер поверх голов. — Этого буду учить дальше, этот все-таки чему-то научился, хоть позже всех пришел!

Он стоял на краю помоста, не веря ушам, и умный язык его лежал во рту разбухшей колодой. Люди галдели — без особенной радости, но и без осуждения. Те, что стояли рядом, все видели и слышали сами: он честно прошел испытание. Последнее изречение было особенно сложным, хотя бы потому, что «сокровище» и «маленький» очень близки по вкусу.

Плюшка стоял рядом, закусив губу. Четвертый сын богатого торговца, он был страшно честолюбив. Если Шмель не верил своему счастью, то Плюшка не умел и не мог свыкнуться с поражением.

Шмель попробовал ему улыбнуться. Ответом был холодный, как лягушка, взгляд; семейство торговца Сходни одно из главных в поселке, и многие теперь возненавидят выскочку Шмеля; он вдохнул ртом, чувствуя, как моментально остывают и покрываются корочкой губы.

Ничего, лишь бы выучиться, а там он сам станет мастером. Он сделается таким важным, что никто не посмеет косо взглянуть. Он будет учиться… и, наверное, его отпустят к родителям на несколько дней —