— О, ты незаменим, Катиб. Им придется избавиться от половины экспонатов, прежде чем они выставят тебя на улицу.
— Именно это я и сам себе постоянно твержу, но… — он пожимает могучими плечами, а потом улыбается, давая понять, что не намерен обременять ее своими проблемами. — Но все же это будет что-то, правда? Я могу видеть эту штуку со своего балкона, она почти из любой точки города видна. Поначалу мне это не нравилось, но теперь, когда все закончено и сверкает, я начал привыкать. И оно наше, я об этом все время думаю. Это наш музей, и больше ничей. Что-то такое, чем мы можем гордиться.
Рана его хорошо понимает. Новое крыло, почти законченное, подавляет своим величием старый корпус. Этот сверкающий зиккурат со своим собственным микроклиматом был спроектирован монашествующим британским архитектором, оказавшимся по иронии судьбы ревностным христианином. Противоречивый выбор, если по правде, однако ни один человек, который видел эту приливную волну из стекла и стали, не остался равнодушным. По мере продвижения солнца по небосклону открываются и закрываются управляемые компьютером заслонки, чтобы контролировать потоки света, льющиеся в атриум зиккурата — крытый внутренний дворик, где поначалу будет выставлен Механизм, а также для того, чтобы поддерживать в здании идеальную температуру. При взгляде издали игра заслонок смотрится какой-то зачарованной подвижной мозаикой: гипнотический, никогда не повторяющийся танец мерцающих вспышек. Рана читала в каком-то журнале, что архитектор до своего прибытия в Большую Персию никогда не прикасался к компьютеру, но когда понял, какие возможности предоставляет работа с ним, окунулся в цифровую стихию с рвением новообращенного.
— Это будет чудесно, — подтверждает Рана, разрываясь между желанием поболтать с дружелюбным Катибом и стремлением поскорее приняться за работу. — Но ведь церемония не состоится, если к этому времени Механизм не будет установлен точно на своем месте, не так ли?
— Это такой способ вежливо намекнуть на необходимость как можно быстрее попасть в свой офис, — с улыбкой произносит Катиб, давая понять, что не обижается. — Помочь тебе с этими коробками и компьютерами, дорогая?
— Спасибо, не надо, я справлюсь.
— Если что понадобится, вызывай меня. Я тут до шести. — С этими словами он разворачивает журнал и принимается водить карандашом по сетке наполовину разгаданного кроссворда. — И не перенапрягайся на работе.
Последнее он бормочет как бы себе под нос, но все же достаточно громко, чтобы Рана услышала.
По пути в офис Рана не встречает ни одной живой души, если не считать время от времени попадающих в поле зрения роботов-уборщиков и роботов-охранников, патрулирующих здание. Но переходы и экспонаты все еще освещены, хотя и приглушенным светом, а с некоторых смотровых галерей можно видеть на улице редких прохожих, возвращающихся из театра или с поздних ресторанных посиделок.
В служебных коридорах все по-другому. В холлах царит мрак, а через высоко расположенные окна можно видеть лишь залитые лунным светом облака. Роботы сюда наведываются нечасто, а большинство кабинетов и общих залов закрыты и безмолвны. В конце одного из коридоров стоит сияющим стражем автомат по продаже кофе. Обычно Рана прихватывает стаканчик в свою комнату, но сейчас у нее заняты руки. А попробуй-ка протиснуться в помещение, открывая дверь плечом, да чтобы ничего не обронить!
Помещение находится в полуподвальном этаже: такой прохладный склеп без окон. Полулаборатория, полукабинет. Коллеги считают Рану слегка чокнутой из-за того, что она работает по ночам, но у нее есть на то свои причины. Днем нужно делить свое рабочее место с другими сотрудниками, а все эти разговоры и перерывы сильно мешают.
И даже если коллеги не слишком отвлекают, то ведь имеется еще и смотровая галерея, огибающая все здание и проходящая мимо комнат со стеклянными стенами. Такие стены позволяют посетителям музея вживую наблюдать работы по реставрации и каталогизации. Публика, как правило, изо всех сил пытается изобразить больше интереса, чем испытывает на деле. Что, разумеется, неудивительно, ведь трудно придумать менее зрелищное и скучное занятие, чем то, которое можно наблюдать внутри служебных кабинетов. Ничего привлекательного и гламурного. Последние три недели Рана с помощью тончайших инструментов занималась реставрацией одной-единственной бронзовой шестеренки. Посетители могли это посчитать работенкой на одно утро, однако она отнимала у Раны больше жизни, чем отношения с родными и близкими. Она уже наизусть выучила каждую царапину и каждый скол этого зубчатого колеса и знала его, как старого друга или как древнего злейшего врага.
Есть и еще одна причина работать по ночам. Ее мозг лучше функционирует в ранние часы. И хотя приходится об этом только сожалеть, но в три часа ночи ее разум выдает на порядок больше озарений, нежели в три часа пополудни.
Она снимает плащ и вешает у двери. Открывает два лэптопа, разместив их рядом друг с другом, и включает питание. Освещение в комнате остается приглушенным; чуть более яркий круг света выхватывает ближайшее окружение ее верстака, в самом центре которого и находится бронзовая шестеренка, покоящаяся на особом регулируемом штативе. На противоположной от Раны стороне верстака на вертикальных полках, стойках и подставках закреплены разнообразные никелированные инструменты и всевозможные увеличительные устройства. От некоторых из них к настенным розеткам тянутся кабели питания. Есть тут визор с мощной увеличительной оптикой — нечто вроде опускающегося на глаза рыцарского забрала. На полках можно отыскать лазеры и ванночки для чистки мелких предметов ультразвуком. Есть дубликаты шестеренки, над которой работает Рана, и многочисленных ее сестер, отлитых из бронзы. На них проводят всякие испытания. Имеются пластиковые копии частей самого Механизма: Рана может разделять и снова собирать их, чтобы объяснять посетителям, для чего они служат и как работают. Зрители могут увидеть и другие шестеренки, уже извлеченные из устройства для реставрации. Они запечатаны в пластиковые коробки, а те расставлены по полкам в соответствии с ходовыми обозначениями на этикетках. Некоторые из шестеренок явно чище, чем та, над которой работает Рана, а другие все еще грязные, изъеденные временем, с поврежденными зубцами и выщербленной поверхностью.
Ну и наконец, в дальнем углу верстака находится сам Механизм. Он не превышает размерами коробку для обуви и заключен в деревянный футляр с откинутой назад крышкой. Когда его доставили, коробка была битком набита машинерией — подобием часового механизма из плотно упакованных осей и храповиков, вращающихся шариков, прорезных штифтов и тонких, вручную выгравированных надписей. Только вот ничего не работало. Поверни заводную рукоятку — и услышишь лишь скрежет изношенной, намертво заклиненной передаточной системы. Никто в музее не мог припомнить времена, когда машина находилась в нормальном состоянии. Рана слышала, как кто-то говорил, что такое было лет пятьдесят назад, но уже и тогда не все детали находились на месте. Некоторые части были извлечены сотню лет назад, и на место их не вернули. Другие заменили или потеряли двести лет назад. С тех пор Механизм вызывал даже что-то вроде раздражения: сказочное устройство, которое не делало того, чего все от него ожидали.
Отсюда и решение руководства музея: отреставрировать Механизм до полной и аутентичной функциональности ко времени открытия нового крыла. Естественно, работу поручили Ране как наиболее продвинутому отечественному эксперту по этой машине. Руководство поначалу хотело навязать ей команду, но злополучные соискатели докторских степеней, из которых состоял коллектив, быстро обнаружили, что их лидер предпочитает работать в одиночку, не обременяя себя утомительным сотрудничеством.
Нежелание делиться славой? Вряд ли.
Временами, глядя на календарь и отмечая, как мало недель осталось до открытия, Рана впадает в уныние и размышляет, не слишком ли тяжкое бремя она взвалила на свои плечи. Но прогресс все же заметен, и самые трудные моменты реставрационного процесса уже позади.
Рана берет в руки инструмент и начинает соскребать крошечный коррозийный грат с одного из зубцов шестеренки. Вскоре она уже полностью поглощена методично повторяющимися движениями, а ее мысли вольно проскакивают целые эпохи, погружаясь в пучины истории. Она размышляет о людях, чьи руки касались этого металла. Она пытается представить себе всех тех, на чью жизнь повлияла эта небольшая нашпигованная механикой коробка, все измененные благодаря ей жизни, все нажитые при ее содействии состояния и все рухнувшие из-за нее империи. Римляне владели Механизмом на протяжении четырех веков — должно быть, вывезли из Греции на одном из своих кораблей, возможно с Родоса. Но римляне были слишком ленивы и нелюбопытны, чтобы как следует разобраться в работе устройства, и только дивились его способности производить вычисления. Мысль, что тот же самый прибор, который столь точно предсказывает
