зловредный нейромеханизм в случае посягательств на его экзистирование грозился влепить ракету в генеральскую голову, о чем и сообщил, подключившись к личному коммутатору. Конечно, непосредственный создатель желтой водоплавающей заразы мог бы помочь в главкомовской беде, вот только самородок, подаривший действующей модельке часть собственной личности, скорее всего, давным-давно демобилизовался, и найти его было непросто. Приходилось ждать наступления «всеобщего и полного», когда большая часть полноразмерных боевых нейромеханизмов будет уничтожена профессиональными нейрооператорами и дойдет дело до таких вот козявок. А пока приходилось терпеть.

— Явился наконец, — рявкнул главкомразор. — Беда с вами, со штатскими, никакого понимания дисциплины.

Генерал имел полное право так говорить, поскольку генеральские погоны примерил совсем недавно. До назначения он вообще не носил погоны, предпочитая им накладные плечи. Накладные плечи смотрелись неплохо, но погоны все-таки лучше, брутальнее.

Еремей брезгливо покосился на неказистого человечка, изо всех сил пытающегося выглядеть большим и грозным, и спросил:

— Что-то случилось, господин главкомразор?

— Случилось? Случилось! Еще как случилось!

Хозяин кабинета уставился на свое отражение в полированной столешнице и сообщил неожиданно прорезавшимся человеческим голосом:

— Говоров, твой старинный друган, двинул свои танки на город. Забрался в нейрококон, заперся в своем отсеке, никого не пускает, говорит, что собирается устроить мирный митинг интеллектуальных машин против разоружения. Похоже, он пьян в лоскут. Взломать отсек не получается, там у него два бронепехотинца дежурят, да и дверь он зарастил. Черт бы побрал эти ваши гребаные нейротехнологии! Слышь, Палыч, выручай! Должен буду, ты же когда-то был сильнее Говорова. Все так говорят… Хочешь коньяка для храбрости?

Еремей покосился на початую бутылку, мотнул головой и вышел, аккуратно притворив за собой дверь. Как всегда, в предчувствии чего-то очень плохого его немного подташнивало и звенело в ушах. Он сглотнул и, сопровождаемый поднятым по тревоге нулевой степени отрядом спецназа, поспешил на рабочий уровень. Вниз, туда, где за плитами нейроброни располагались бункеры управления с коконами аксонных индукторов. Лифт мягко чавкнул и открылся, словно зарядная камора корабельного орудия, поставленного на попа. Давешний лейтенант проводил их испуганным взглядом, позабыв проверить пропуска. Не та стала армия все-таки!

Николая Говорова он знал давно. Нельзя сказать, чтобы они очень уж хорошо относились друг к другу. Были причины для взаимной нелюбви, но были причины и для взаимного уважения. Был Колька Говоров громогласен, щекаст, широк в кости, хвастлив, в питье и бабах неприхотлив и неумерен. Но танки свои любил нежной любовью и понимал их, как никто другой. И грозные бронированные нейромашины отвечали ему взаимностью. Тяжелые «индрики», безжалостные «росомахи», подвижные «ласки» и «горностаи» готовы были перевернуться вверх брюхом и сучить от радости ребристыми гусеницами по одному его мысленному кивку. Воистину при всех своих недостатках Говоров был хозяином брони. И сейчас, когда ему, лучшему нейрооператору бронетехники, выпало убить своих детей, ну, пусть не детей, пусть воспитанников, Колька не выдержал и сорвался. А сорвавшись, глотнул, как полагается, водки и вошел в приемный нейрококон аксонного индуктора. После чего наглухо зарастил стенку рабочего отсека, произнес по нейросвязи зажигательную речь и поднял свои детища в поход.

Неизвестно, на что он рассчитывал, отправляя тысячи тяжелых машин по восточному шоссе в сторону города. На мирную демонстрацию? Вряд ли. Скорее всего, он не думал о том, что станется с городом, с танками да и с ним, Колькой Говоровым, он просто шел маршем, шутя сбивая полицейские заставы, вызывающе свернув антигравы, разрывая нежное полотно шоссе гусеничными траками и заставляя шарахаться в стороны насмерть перепуганные гражданские глайдеры с обалдевшими от такого зрелища пассажирами. Он чувствовал себя сильным — и ему было хорошо, и еще он чувствовал себя правым — и от этого ему становилось хорошо вдвойне. Наверное, он, как и его детища, всю жизнь втайне мечтал броневым клином войти в ненавистный мягкотелый подлый город, чтобы… Он не задавался вопросом «зачем?», он не думал, «что потом?», он просто пер вперед стальной рекой и, может быть, впервые в жизни чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Никаких бронепехотинцев у входа в Колькин бункер, разумеется, не было.

Еремей оставил конвой в коридоре, подошел к бугристому металлическому струпу, наросшему на месте входа в отсек, включил коммуникатор и вызвал Кольку.

Коммуникатор зашипел, потом бибикнул, и сорванный пьяный голос страшно и весело послал по матушке и его, и всех остальных.

— Колька, окстись, это я, — сказал Еремей.

— Ты что ли, Ерёма? — недоверчиво спросил Колька, перестав на время материться. — Чего тебе? А… понял, поучаствовать решил. Ну давай присоединяйся, старина. Хотя я уже всех победил, так что ты слегка опоздал, но все равно зачистить поможешь.

— Я, — ответил Сергей Павлович. — Колька, кончай дурить, останови свои танки. В городе люди.

— Перетопчетесь, — зло отозвался Колька. — А вот это видели? Какие там люди, разве это люди! Эх, Ерёма, я-то думал, что ты человек, а ты за них вписался. Ирод ты, Ерёма, ты мои танки погубить хочешь, а танки же — они как дети…

Послышалось бульканье. Еремей представил себе Кольку во влажной духоте кокона, в расстегнутой на волосатом пузе рубашке, с лобастой башкой, облепленной нейрошлемом, одной рукой льющего в щербатую пасть водку, другой делающего непристойный жест — ух вам всем!

— Николай, впусти меня, давай, как в старые времена, выпьем и потолкуем, — Еремей помолчал, ведь все, что бы он ни сказал, будет неправильно. А как правильно — он не знал.

— Я с иродами не пью, — проорал Колька. — Вот рожу бы я тебе начистил с удовольствием, давно собирался, жаль, не успел. Но ничего, вот вернусь из похода и ввалю…

— Ты только открой, посмотрим, кто кому ввалит, — почти по-настоящему разозлился Еремей, думая: «Только бы открыл, только бы повелся…»

А на восточной окраине города полицейский катер, в полном соответствии с инструкцией, произвел предупредительный выстрел по головной «росомахе». Толпа зевак, собравшаяся поглазеть на дармовое действо, радостно взвизгнула, припала мокрыми ртами к банкам с пивом и кока-колой, подалась вперед, напирая на щиты сдерживающих ее спецназовцев, смяла оцепление и, восторженно клохча, выплеснулась навстречу танкам.

И машины-дети, обрадовавшись, что игра, для которой они были созданы, наконец-то началась, зарастили люки по-боевому и рванулись навстречу людям. «Все равно тебе водить, — прозвенела в нейрошлеме детская считалка, — все равно…»

И городская окраина превратилась в поляну с давленой земляникой.

А Колька в нейрококоне выпучил пьяные глаза, мучительно приходя в разум, потом жутко замычал, вытащил из пиджачного кармана древний «вальтер», долго нащупывал спусковой крючок, потом справился и выстрелил себе в висок. Прямо под срез нейрошлема.

Блестящий металлический струп на месте замурованного Колькой входа в нейроотсек задрожал и стек раскаленной каплей на пол. Нейрометалл, контролировавшийся Говоровым, потерял разум и волю.

Колька умер, и вместе с ним умерли все его танки.

Еремей отодвинул растерянных спецназовцев в бронекостюмах, шагнул в раскрывшийся лохматым цветком нейрококон, постоял над мертвым Колькой, погладил его по покрытой седой щетиной щеке и прикрыл покойнику глаза. Потом подобрал выпавший из руки пистолет. «Вальтер» был мертвым. В нем не было ни грамма нейрометалла, это Еремей почувствовал сразу. Он поставил пистолет на предохранитель и спрятал его во внутренний карман пиджака. Потом повернулся и, не глядя на спецназовцев, вышел из отсека.

Его никто не остановил и ни о чем не спросил. Боялись, что ответит.

— Что я теперь скажу Первому? — Главком по разоружениям поднял на Еремея тусклые, словно шарики