лежала на полу. Да и сам я, признаться, с трудом удержался на ногах. Промямлил только:

— Что ж это, а? Как это?

Ведь правда же страшно и странно. Час назад все было в порядке. Вот счета, рассортированные по прозрачным пакетикам, вот папочки-скоросшиватели с детскими фамилиями, вот пачка денег, перетянутая резинкой. А вот — все то же самое, но в потеках красной жидкости. И не где-нибудь, а в сейфе, самом надежном, казалось бы, месте в самом надежном, казалось бы, Доме. Н-да, страшно и странно…

Я двумя пальцами извлек Андрюшкин рисунок из сейфа — пятно на голубом лбу снова было влажным и почти черным, — бросил на стол поверх развернутой газеты и начал наводить порядок. Уже не жалея платка, протер личное дело поступившего последним Сергея, разгладил целлофан на пачке счетов за свет, смахнул пару капель с металлической дверцы… На самом деле, не так и много оказалось этого красного, просто очень уж неожиданно. Все-таки сейф… надежное, казалось бы…

То есть до сих пор мне так казалось.

Я бросил платок на стол и медленно вышел из комнаты. Остановился у двери в класс, немного послушал про Жар-Птицу и двинулся дальше, в спальню для мальчиков.

Как и следовало ожидать, здесь оставалось четверо ребят того возраста, в котором сказки уже не интересны. Трое сидели на стульях у раскрытого окна, четвертый, Сергей, — на подоконнике.

Я не скрывался. На скрип двери обернулись все четверо — довольно нервно, как мне показалось.

— Так, — объявил я с порога, стараясь не повышать тона. — Я никому не хочу угрожать. Тем более не хочу никого обыскивать. Так что давайте договоримся так: вы просто отдаете мне ЭТО, и я ухожу.

— Алекса-андр Борисович!.. — протянул Мишка, явно приготовившись врать.

— Еще раз повторяю, — сказал я уже строже. — Вы отдаете мне ЭТО, я ухожу, и никто из вас не будет наказан. Иначе мне придется…

Тут я засек краем глаза подозрительное движение и обернулся к окну.

— Сергей! Во-первых, встань с подоконника. Разве я не говорил тебе, что у нас нельзя сидеть на подоконниках? И окна открывать без спроса, кстати, тоже нельзя. Во-вторых, что там у тебя в руке?

— В какой руке, Александр Борисович?

— Спасибо, хоть отчество выучил!

Я отодвинул паренька в сторону и выглянул в окно. На жестяном карнизе по ту сторону оконной рамы дотлевала помятая сигарета.

— Так. Это откуда? — спросил я, стараясь не показать растерянности. И как это я сразу не уловил запаха табачного дыма? Когда никто не ответил, спросил иначе: — Еще есть?

Сергей пожал плечами и достал из заднего кармана джинсов початую пачку сигарет.

— Вот. Последняя.

— А спички? Или что там у вас? Зажигалка?

— Там, в пачке, — сказал Сергей.

— Понятно. — Я обвел взглядом притихшую троицу. — Еще у кого-нибудь есть сигареты или зажигалки? Точно ни у кого? Тогда вот что… — Снова повернулся к новенькому: — Сергей. Через три недели, если все пойдет по плану, ты вернешься домой. Или, если хочешь, я прямо сейчас позвоню твоему отцу и попрошу забрать тебя уже сегодня. Хочешь, нет? — Упрямый затылок едва заметно качнулся из стороны в сторону. — Хорошо. В таком случае, раз ты хочешь остаться здесь, запомни, пожалуйста, несколько простых правил. Первое…

Пять минут спустя я вышел из комнаты, комкая в кармане трофейную пачку сигарет. Хотя, честно говоря, я надеялся обнаружить у ребят что-то другое. Ключ или, я не знаю, отмычку.

— Не отвлекайтесь, пожалуйста, я подожду, — попросил я, отступая на шаг назад.

Любовь Николаевна кивнула и снова склонилась над детским коленом.

— А это йод или зеленка? — страдальческим голосом спросила Марина.

— Перекись водорода. Она не жжется, так что прекрати дрожать подбородком.

— У-у… А-а-а… — на всякий случай приготовилась девочка, но когда ватка коснулась свежей ссадины, сразу успокоилась. — Представляете, Александр Борисович, кто-то оставил лошадку посередине комнаты. Не которая с колесиками, а которая качается, с хвостом. А я пошла и… и вот!

Я вздохнул. Наверное, человек со стороны может подумать, что половина нашего бюджета уходит на зеленку и бинты. На самом деле мы расходуем их не так много. Не больше, чем группа обычного детского сада, а, скорее, даже меньше. Потому что нашим детям приходится быть осторожными.

Когда Марина ушла, я достал из-за спины платок.

— Вот. Посмотрите, пожалуйста, Любовь Николаевна. Что это…

— Что это? — строгим эхом отозвалась она. — Это из носа или… Ну-ка, встаньте лицом к свету.

— Да нет. Это вообще не мое… — попробовал отмахнуться я, но замолчал, когда мне на язык опустилась холодная палочка.

— Так, теперь легкие. Молчите. Дышите. Глубже. Теперь спиной. Все, можете опустить рубашку. — Объявила, снимая стетоскоп: — Вы в порядке, Александр Борисович. Так что это?

— Я, собственно, у вас хотел спросить.

— Вы так странно спрашиваете… — Любовь Николаевна еще раз со всех сторон осмотрела платок и пожала плечом. — Да нет, точно кровь.

— А… чья это кровь?

— В каком смысле? А-а, поняла. Опять где-то стекло разбили? Так вы посмотрите ребят: у кого порез, того и кровь. Кстати, пришлите этого голубчика ко мне, йода на него не пожалею.

— Не знаю. Про стекло не знаю. Вы лучше скажите… Можно вообще понять, человеческая это кровь или… какая-то другая?

— Александр Борисович, я — педиатр, — улыбнулась она. — Но знаете что? Да что с вами? Не волнуйтесь так! Помните, я вам про зятя своего рассказывала? Он ведь в Институте Крови как раз работает. Хотите, я ему позвоню?

Его пальцы и запястья были в краске, а губы дрожали от подступивших слез.

— Не получается, Александр Борисович! Ничего не получается!

— Ну-ну… — Я положил ладонь на нестриженый затылок, и Андрюшка уткнулся носом мне в живот. — Давай посмотрим, что тут у тебя.

Один за другим я брал со стола испачканные листки и рассматривал на вытянутой руке (очки для чтения остались в кабинете). То есть, конечно, это были рисунки, но воспринимались они как испачканные листки. Я честно старался выбрать какой-нибудь получше, чтобы обнадежить мальчика, но пока ничего не находил. Десять, двадцать, пятьдесят неудачных попыток изобразить человеческое лицо. Цвета на сей раз были подобраны верно, как я учил: «губы красные, волосы коричневые, глаза… пусть будут голубые», не удавались сами черты лица — они были не той формы и то наползали друг на друга, то разбегались по разным углам листа. Собственно, таким и должен быть портрет, написанный ребенком, который в жизни не видел человеческого… да ничего не видел, если разобраться. Это первый рисунок Андрюшки оказался странным исключением. Удивительным исключением. Я погладил мальчика по голове и в сотый уж, наверное, раз подумал с тревогой: «Что же ты такое нарисовал, сынок?»

Андрюшка запрокинул лицо.

— А тот рисунок, позавчерашний, он у вас?

— Конечно. У меня, на самом видном месте.

Я не покривил душой. Лежащий на столе полиэтиленовый пакет было видно с порога. Спрятанный внутри рисунок был с обеих сторон обложен старыми газетами.

— А можно мне его… ну, взять?

— Зачем?

— Не знаю. Но он же почему-то получился, а эти… — мальчик не договорил.

Я вздохнул и посмотрел на часы.

— Давай попозже, хорошо? Вечером. А то я уже опаздываю.