«Техника — молодежи», и Альтов, никому и никогда не делавший скидок ни на возраст, ни на неопытность, опубликовал в «Литературной газете» статью о состоянии советской фантастики, в которой было упомянуто и мое имя. «Зачем, — спрашивал Альтов, — журнал напечатал заведомо слабый рассказ только потому, что автору всего пятнадцать лет?»

Сейчас я уже не помню, о чем мы говорили (точнее, о чем говорил Генрих Саулович, а я слушал) в вечер нашего знакомства. Альтов никогда не учил меня писать фантастику, он лишь рассказывал, какой, по его мнению, фантастика должна быть — а ты, мол, делай свои выводы и принимай собственные решения. В памяти эти ранние разговоры о фантастике не сохранились, и первое мое яркое воспоминание о беседах с Альтовым — дождливый бакинский вечер и рассказ Генриха о том, как его и Рафика арестовали в один день и час…

Рассказ был подобен пунктиру — Альтов подробно останавливался на каких-то, возможно, не очень важных эпизодах, а важное пропускал, я не перебивал, но не уверен, что запомнил все. То есть наверняка уверен, что всего не запомнил. А больше такого случая не представилось — Генрих Саулович не любил вспоминать «то время».

Генриха привезли в Москву — в Бутырку. На первом же допросе следователь предложил сделку:

— Все равно подпишете что надо, и потому, во-первых, лучше не тратить зря времени, а во-вторых, назовите того, кто вас, молодого и неопытного, втянул в гнусную политическую интригу против советской власти. Если большая часть вины лежит на ком-то, то на вас, соответственно, меньшая. Надо только выбрать человека, которого…

— Предать?

— Это не предательство, — наставлял следователь. — Допустим, человек уже умер, ему все равно, а вам будет облегчение участи. — И уточнял: — Отец ваш скончался, верно? Допустим, он вас в антисоветскую деятельность и втравил…

Не знаю, каким взглядом посмотрел на следователя Альтшуллер, когда услышал это предложение. Не знаю, какие в точности слова сказал. На мой вопрос Генрих Саулович ответил коротко:

— Я отказался.

И рассказал о том, как проводились допросы. Впоследствии мне много раз приходилось слышать об этой методике, впоследствии мне вообще много чего довелось читать о сталинских застенках и лагерях (от А.Солженицына до В.Шаламова и В.Разгона), но в тот вечер (еще не был опубликован даже «Один день Ивана Денисовича»!) многое я узнал впервые, и потому впечатления были подобны взгляду в неожиданно разверзшуюся под ногами пропасть.

Допросы продолжались из ночи в ночь, и несколько суток спустя усталость стала невыносимой. Человек может прожить месяц без пищи, две недели — без воды, но без сна не больше нескольких дней, в психике происходят необратимые изменения, можно сойти с ума, но прежде заключенный подпишет любую бумагу, что подсунет следователь.

Нужно было придумать способ хоть немного спать днем, но так, чтобы надзиратели этого не заметили. Лежать нельзя. Стоя не уснешь — человек все-таки не лошадь. Значит, надо было спать сидя, но вертухай заглядывал в глазок каждые четверть часа и, если бы увидел заключенного, сидевшего с закрытыми глазами, немедленно его разбудил бы. Надо было спать сидя, но с открытыми глазами.

Типичная изобретательская ситуация: спать нужно, но спать нельзя. Как разрешить противоречие? Генрих придумал. Заключенным позволяли курить, и у Генриха была пачка «Беломора». Ножницы заключенным не полагались — пришлось аккуратно оторвать от пачки два кусочка, размерами и формой похожие на глазницы. Писать тоже было нечем, поэтому он воспользовался обгоревшей спичкой и изобразил в центре каждой «глазницы» черные точки-зрачки. Генрих сел на нары, прислонился к стене, закрыл глаза и приложил к каждому глазу по бумажке. Издалека это выглядело так, будто человек сидит на нарах и внимательно глядит перед собой. Если всмотреться, то можно было, наверно, понять: что-то не в порядке. Но надзиратель обычно бросал беглый взгляд: спит заключенный? Не спит, сидит на нарах, глаза открыты…

Шли дни, заключенный почему-то не «ломался», хотя, как докладывали надзиратели, не спал ни минуты. Ночные допросы прекратились, когда заменили следователя. Видимо, новый не любил спать днем…

Следствие завершилось, и Альтшуллера вызвали в суд.

— Я думал, — рассказывал Генрих Саулович, — точнее, надеялся на то, что будет хотя бы видимость судебного заседания: обвинитель, судья, заседатели… Без защитника, но защищать я собирался себя сам. Понимал, что получу срок — ну, сколько мне могли дать? Пять лет, семь?.. Все оказалось проще и стремительней: в маленькой комнате сидели за столом три человека в форме, меня ввели, один из них встал и огласил приговор: двадцать пять лет лагерей. Я сначала не понял и переспросил: сколько, пять? Мне все еще мерещилась эта цифра. «Двадцать пять», — повторил человек во френче. И тогда я потерял сознание…

В 1953 году умер Сталин, из лагерей выпустили уголовников, до политических очередь дошла не сразу, в 1954 году Альтшуллер все еще «руководил» шахтой в Воркутлаге, а его мать, ничего не знавшая о судьбе сына, продолжала — вот уже пятый год — добиваться справедливости, ездила в Москву, где получала из разных инстанций одни отписки.

Она покончила с собой за несколько месяцев до того, как дело ее сына было пересмотрено, и он вернулся домой, в Баку, после пятилетнего отсутствия.

Одновременно с Генрихом вернулся и его друг Рафаил Шапиро, также получивший свои двадцать пять.

На последний суд, отменивший приговор, Генриха Сауловича везли через всю страну: Воркута— Москва — Ростов — Баку. В родном городе на вокзале его ждал «черный ворон». Было такое же пекло, как тогда, в сорок девятом. В «воронке» оказалось две камеры, два металлических «шкафа», в один из которых посадили Альтшуллера, а в другой — беременную женщину. Женщине было плохо, она просила открыть двери, а потом, чувствуя, что больше не выдержит, начала страшно кричать…

— За все годы лагерной жизни, — вспоминал Генрих Саулович, — я ни разу не плакал. Но тогда… Я слышал ее крики и думал: «Какого черта я тратил ум и энергию, изобретая газотеплозащитный скафандр? Нужно было изобрести что-нибудь, что не позволяло бы сажать беременных женщин в шкаф и пытать жарой». И я поклялся, что, если выживу, брошу методику изобретательства, потому что все это человечеству ни к черту не нужно…

Клятвы своей Генрих не сдержал. Он занялся исследованием объективных законов изобретательского творчества, поскольку уже тогда был уверен в том, что «изобретательское творчество связано с изменением техники, развивающейся по определенным законам. Создание новых средств труда должно, независимо от субъективного к этому отношения, подчиняться объективным закономерностям».

Эта цитата из статьи Г.С.Альтшуллера и Р.Б.Шапиро «О психологии изобретательского творчества», опубликованной в шестом выпуске журнала «Вопросы психологии» за 1956 год. Именно эта статья и эта дата открывают историю создания ТРИЗ — теории решении изобретательских задач.

Наука об изобретательстве началась, естественно, с систематизации всех изобретений: нужно было все разложить по полочкам и попытаться понять, как удалось сделать то или иное конкретное изобретение. Из этой работы (Г.С.Альтшуллер перелопатил сотни тысяч авторских свидетельств!) возник первый в истории техники «алгоритм изобретения» — набор правил, которыми должен руководствоваться изобретатель в своей работе. Первый алгоритм состоял из четырех «шагов», был прост, но достаточно эффективен. С помощью алгоритма образца 1959 года уже делались изобретения!

С помощью того же алгоритма можно было не только изобретать, но и фантазировать, придумывать идеи, за которые авторское свидетельство получить невозможно.

Идеи, которые невозможно (пока!) внедрить в производство. Что оставалось? Написать фантастический рассказ.