книг? Поэтому Сергей Александрович сейчас удалился из нашего плана бытия. Ему нужно обсудить эти вопросы с Гофманом. Похоже, «Козьме и Дамиану» повезло, что ни у кого из русских поэтов не было юридического образования.
— Было. У Слуцкого, например.
— А он еще и боевой офицер! Мама дорогая! — богатое воображение Шметтерлинга вмиг нарисовало последствия вмешательства некоторых поэтов в жизнь — в соответствии с их земной специализацией, и он содрогнулся.
В КиД тоже размышляли об этих последствиях. И воображение тут было ни при чем.
— Да поймите же, никакой суд не признает этот документ правомочным! — настаивала госпожа Крутогор. — С кем заключать договор? С призраком? Нас сочтут сумасшедшими, и правильно сделают. Ни в коем случае не следует сдавать позиции. Если кто-то вздумает предъявлять претензии, посмешищем станет он, а не мы.
— А пока суд да дело, эти буйные покойники нам такого натворят… — Степан П. дотронулся до опухшего глаза и скривился от боли.
— Уверена, что это какое-то ловкое мошенничество. Дайте время — я их выведу на чистую воду.
— Вот именно. Время нужно. И пока вы, Марьяна Савватеевна, ищете нужные ходы, этих самых… которые у нас в списке, нужно убрать.
— В каком смысле «убрать»?
— Ну, из сети. Нет писателя — нет проблемы. И нужно, конечно, обдумать новую стратегию. Потому как если этих покойников просто убрать, у нас ресурс опустеет. Нужно делать упор на тех, которые умерли давно и от всех нынешних дел далеки. Этого, например, как его… Шекспира…
— Шекспир писал по-английски, — напомнила Марьяна. — Возникнут проблемы с переводчиками.
— Ну, подпишем договора с переводчиками… или с потомками переводчиков…
Но адвокатесса, казалось, уже не слышала своего работодателя. Ее и без того суровое лицо помрачнело.
— Шекспир — это не страшно, даже если он пойдет на конфликт, — пробормотала она. — Не тот это автор, не тот, кто может нам реально угрожать. И Гомер — тоже не страшно… кто знает, какие тогда были авторские права… да и кто его сейчас читает, того Гомера…
С каждым словом утешения она мрачнела все больше.
— А что страшно? — спросил Трищенко.
Она не ответила. Сидела, молча уставясь на роскошный письменный стол с папками и глянцевыми проспектами.
Стояла поздняя весна, и окно в кабинете было приоткрыто. Поэтому звон колокола прозвучал отчетливо. Ничего странного в этом не было — на соседней улице располагалась церковь.
Но только сейчас Трищенко понял, что это и есть ответ.
Колокол продолжал звонить. И не хотелось думать, по кому.
КРУПНЫЙ ПЛАН
По волнам жанров
Александр Громов. «Исландская карта». ЭКСМО.
Несколько лет назад журнал «Если» запустил проект «Новая космогония»: рецензии на несуществующие книги писали сначала известные критики, а затем и писатели-фантасты. И если критики резвились вовсю, придумывая сюжеты, щедро раздаривая идеи, то писатели, как правило, втягивались в проект с большой осторожностью, стараясь не раскрывать своих будущих сюжетных идей, которые лучше потратить на роман, чем явить конкурентам в маленькой псевдорецензии.
Громов жадничать не стал. В его «рецензии» «Гуд бай, Америка!» («Если» № 2, 2002) рассказывается о романе «Транспацифик», сочиненном автором с оригинальным именем Василий Пупкин. Спустя четыре года на прилавках появился роман Александра Громова «Исландская карта», чье содержание весьма напоминает сюжет романа Пупкина.
Тем не менее если предложить даже довольно искушенному любителю фантастики прочитать роман, не называя имени создателя, то догадаться, что это новая книга Громова, сможет далеко не каждый. В «Исландской карте» писатель откровенно и даже несколько нарочито экспериментирует. Попробуем разобраться, что же такого новаторского для себя применил фантаст, а что может «выдать» знакомого нам Громова.
Начнем с того, что писатель активно смешивает коктейль из новых для себя жанров. Если «альтернативную географию» он уже опробовал в «Антарктиде online» (там по земному шару бегала Антарктида, а здесь на нашей планете изначально не существует обеих Америк), то в пристрастии к альтернативной истории раньше замечен не был. Действие происходит в начале XXI века в совсем другой России с патриархально-монархическим укладом жизни — этакий сильно идеализированный, викторианский, вариант существования нашей страны в конце века XIX. А уровень технического развития напоминает уже начало века XX. Кроме того, стоит отметить, что в романе отчетливо прослеживаются элементы модного ныне на Западе стиля «стимпанк» (Шишков, прости, не знаю как перевести — па-ропанк, разве что). Подключены и более знаменитые жанры. Вам интересна авантюрно-приключенческая книга в духе Сабатини — с пиратами, морскими битвами, викингами? Пожалуйте! А хотите большой и чистой любви? Вот вам история благородного, Но бедного графа, влюбленного в царскую дочку. Или, может, желаете детектив? Займитесь расследованием в духе Фандорина вместе с мудрыми дореволюционными сыщиками!
Фандорин вспомнился не зря. Современного читателя, килограммами поедающего творения Акунина, стилизацией авторской речи под XIX век уже не удивишь. В фантастике тем не менее подобное — редкость. А уж в фантастике Громова — тем более. Но получилось удачно: архаичности в тексте ровно столько, сколько надо — она не мешает чтению и не создает впечатления натужности написанного. Разве что иногда, чтобы понять смысл фразы, ее надо перечитать пару раз.
Но что уж откровенно ново для автора — это «игра в постмодерн». Текст полон раскавыченных цитат, отсылок, реминисценций. Многие второстепенные персонажи, фразы и эпизоды прорастают из нашей реальности — и эффект узнавания, фундамент постмодернизма, цементирует нарочитый синкретизм романа.
Порою постмодернистские изыски пародийны и весьма смешны. Что тоже в новинку — как-то раньше не приходилось громко смеяться, читая книги Громова. Забавны и создают эффект иллюзорности происходящего некоторые имена и термины — вроде социалистки Клары Мракс и ее последователей «мраксистов». А уж как будут рады любители фантастики еще одному персонажу, боцману Зоричу!.. Хороши и некоторые «авторские» имена — тот же башкирский буддист Елбон Топчи-Буржуев. Похоже, Громов вслед за Чеховым, носившим с собой специальную книжечку, куда записывал всякие смешные фамилии, также увлекся подобным «коллекционированием».
Дух Чехова вообще витает над романом. Впервые у Громова среди главных героев появляется подросток. Деревенский мальчишка Нил, попавший, как кур в ощип, в водоворот событий, описывает увиденное в письмах-главах, которые выглядят помесью эпистолярных творений небезызвестного Ваньки Жукова и красноармейца Сухова.
Какие же традиционные элементы оставил писатель в столь необычном для себя романе? Во-первых, типаж главного героя. Граф Николай Николаевич Лопухин, которому выпало охранять пьяницу-цесаревича во время опасного морского путешествия на Дальний Восток, весьма архетипичен — он гений сыска, мастер
