— Я должен отвести тебя туда, где тепло. Где врачи.

— А как же остальные?

Я пожимаю плечами, не зная, как сказать ему правду.

— Они все здесь, внизу.

— Но я чувствую их. Я их слышу!

Принюхиваюсь. Кажется, ветер действительно доносит отголосок мысли, хотя, возможно, это только кажется.

— Где? — спрашиваю я.

— Здесь, совсем рядом. Помоги встать.

Я с трудом поднимаю его на ноги, он опирается на меня с тяжелым стоном. Мы делаем шаг вперед — он указывает место. Из снега торчит тот лоскут ткани, который я уже видел раньше.

Сумел ведь выжить этот Джулиан, пробыв под снегом несколько минут. Может, его цепочка и правда там, внизу. Может, им посчастливилось угодить в воздушный карман или лавина накрыла их в снежной пещере…

Опускаюсь на колени и принимаюсь разгребать снег вокруг клочка материи. Джулиан тоже подползает ближе и пытается помочь. Но он слишком слаб: вскоре он приваливается спиной к снежному наносу и только смотрит на меня, не отрываясь.

Лоскут, оказавшийся уголком одеяла, похоже, уходит вертикально вниз. Поначалу идет сплошной лед: я скребу его онемевшими пальцами, но больше горсти за раз вытащить не удается. Потом слой льда заканчивается, и рыть становится легче.

По капюшону барабанят комья снега. Как бы нас самих не завалило… Приходится пожертвовать парой минут и разгрести снег вокруг.

Еще несколько усилий — и снег вдруг обваливается, открывая взгляду пещеру из льда, снега и брезента. Внутри лежат три тела, три Джулиана. Они живы и дышат, хотя двое без сознания. Одного за другим я вытаскиваю их из пещеры и укладываю рядом с товарищем.

Те двое, что находятся в сознании, вцепляются друг в друга и лежат, глотая ртом морозный воздух. Я так устал, что хочется самому провалиться в эту дыру.

Осматриваю каждого Джулиана, отыскивая признаки переохлаждения, переломы и ушибы. У одной девушки сломана рука — она морщится от боли, когда я ее трогаю. У меня есть моток веревки — не из паутинного шелка, а обычной. Из нее я сооружаю перевязь для сломанной руки. Четвертый Джулиан цел и невредим.

— Очнись, — трясу я его. — Ну же!

Он открывает глаза, кашляет. Третья из цепочки, та, что со сломанной рукой, все еще без сознания. Я легонько хлопаю ее по щекам. Она приходит в себя, резко дергается — и задыхается от пронзившей руку боли. Вся цепочка, точнее, то, что от нее осталось, обступает ее, а я отхожу в сторону, падаю навзничь и тупо гляжу в небо. Похоже, буран усиливается.

— Надо спускаться с горы, — говорю я. — Если прилетит еще один флаер, он вызовет новую лавину. А если начнется лавина, мы обречены.

Они будто не слышат меня. Сбились в кучу и стучат зубами.

— Надо спускаться! — кричу я.

Запах безысходности в воздухе сменяется зловонием бессвязных чувств. Похоже, эти четверо в шоке.

— Ну же, идем! — говорю я и тяну за руку одного.

— Нет, мы не можем… наши… остальные… — бормочет он слова вперемежку с химиомыслями, которых я не могу разобрать. Цепочка рушится на глазах.

— Если мы не уйдем сейчас же, мы подохнем на этой горе. Нам негде укрыться, мы просто замерзнем!

Они не отвечают, но я чувствую, что они скорее умрут, чем покинут звенья своей цепочки.

— Вас же четверо, — говорю я. — Это почти целая цепочка!

Они переглядываются, и я чувствую запах согласия. Затем один из них гневно отворачивается. Ничего не выйдет: они не могут прийти к согласию.

Я падаю на колени и упираюсь лбом в снег. Я — единица, которая была шестеркой. Наваливаются усталость и безысходность, глаза отчаянно щиплет.

Я сильный, я никогда не плачу. И все же я оплакиваю мою цепочку, погребенную под снегом. Мое лицо — огонь, по которому течет вода. Соленая капля падает на снег и исчезает.

Сейчас мы уснем, и к утру нас уже не будет.

Я смотрю на Джулианов. Я должен отвести их к подножию горы, но не знаю, как это сделать. Если бы здесь была Мойра… Она, уж конечно, знала бы, что делать с этой четверкой.

Их четверо. В выводке матушки Редд было четверо клонов. Наши учителя — почти все квадраты. Даже премьер-министр Верховного правительства — и тот квадрат. Чего же лить слезы, когда они не хуже лучших из лучших? Если кому и можно отчаиваться, то не им, а мне…

Поднимаюсь на ноги.

— Я тоже потерял свою цепочку! Я вообще один! — кричу я им. — Это я должен плакать, а не вы! Вас четверо. А ну-ка, вставайте! Вставайте, говорю!

Они смотрят на меня, как на психа. Тогда я пинаю одну из них, она стонет.

— Вставайте!

Они медленно, неохотно поднимаются на ноги, а я ухмыляюсь, словно маньяк.

— Мы спустимся вниз. Идите за мной, я сильный.

Сквозь сугробы я веду их к одному из лавинных потоков. Нанолезвием складного ножа отрезаю кусок веревки, уходящей глубоко в снег. Там, на другом конце этой веревки, — моя цепочка. Осторожно ступаю на рыхлый серый снег: может, я бы еще мог откопать их, как откопал этих четверых… С глухим ропотом снег подо мной сдвигается. Снежные массы соскальзывают вниз по склону. Свежие пласты еще не улеглись: новая лавина может начаться в любой момент.

Слишком поздно. Воздух у них давно закончился. Если бы я вернулся сразу, пошел за веревкой, когда лавина только остановилась, возможно, я бы смог их спасти. Но тогда я об этом не подумал. Не было рядом Кванты, чтобы напомнить мне о логическом выборе. В сердце сочится горечь, но мне не до нее. Ведь остались еще эти четверо, о которых нужно позаботиться.

Я заставляю каждого взяться за веревку. А потом иду вниз. Ночь черна, только отраженный луной свет расплескивается по снегу. Обрывы и зияющие пропасти — еще полбеды. Куда больше тревожат меня скрытые под снегом расселины. Но каждый шаг — это все-таки лучше, чем просто лечь в снег и уснуть.

Внезапно впереди распахивается пропасть, и я поспешно увожу своих подопечных назад — не хочу, чтобы они заглядывали в бездну. Кто знает, может, тут вообще нет спуска… Утром нас забросили сюда на флаерах. Должно быть, места здесь такие глухие, что только на флаере и можно добраться.

Метет не переставая, и время от времени мы проваливаемся по пояс. Но движение согревает. Сейчас движение — жизнь, остановка — сон и смерть.

Все деревья похожи друг на друга, будто близнецы. Как бы не оказалось, что мы ходим по кругу. Одно я знаю наверняка: если все время идти вниз, рано или поздно достигнешь подножия.

Никаких следов не видно — ни звериных, ни человеческих. Снег девственно чист, пока мы в него не проваливаемся.

Веревка резко дергается: это упала девушка со сломанной рукой. Возвращаюсь и вскидываю ее на плечо. Лишние шестьдесят килограммов — такая ерунда в сравнении с тяжестью у меня на сердце…

Теперь мы продвигаемся медленнее, но остальные все равно отстают. Я позволяю им передохнуть, но не даю заснуть. Секундное забытье, и я вновь прихожу в себя. Уснуть — умереть. Я поднимаю четверку на ноги.

Четверо. Забавно, что я думаю о них не как о цепочке, а как о числительном. Интересно, они теперь тоже относятся ко мне как к одиночке? Как к единице? Для квадрата в обществе найдется применение. Но не для одиночки.

Когда случился Исход Сообщества, когда закончились генетические войны, выжили именно множества. Они теперь хранители Земли, тогда как обычные люди — то есть одиночки — считаются