мерзлом коконе, отрезан от мира, как отрезана от своих та девушка.

Я поворачиваю назад. Чтобы выкопать тела, понадобится много лопат и людей. Сомнения нет: все они погибли. Все, кроме единственного звена.

Но тут я замечаю что-то черное на сером снегу. Пятно, за которое невольно цепляется глаз. Останавливаюсь, делаю шаг вверх по склону и вижу, что это рука. Я принимаюсь лихорадочно разгребать снег, лед, камни, молясь, чтобы тот, внизу, был еще жив.

Я вычерпываю снег большими горстями и отбрасываю назад, вниз по склону, пробираясь вдоль торчащей руки все ниже — к туловищу и покрытой капюшоном голове. Пытаюсь вытащить все тело целиком, но ноги пострадавшего заклинило. После секундного колебания медленно стаскиваю капюшон. Юноша, один из цепочки Джулиана, лицо и щеки в розоватых пятнах, глаза закрыты. Снег вихрится вокруг его губ, и я слабо надеюсь, что это признак дыхания. Подставляю ладонь к его лицу, пытаясь ощутить присутствие феромонов, но безрезультатно. Щупаю пульс. Тоже ничего.

В панике пытаюсь вспомнить, что нужно делать при остановке сердца. Это знает Мойра. И Кванта тоже. Да что там — они все знают! Все, кроме меня…

От отчаяния хватаю парня за туловище и тащу назад, пытаясь высвободить из-под снега. Я тяну изо всех сил, но ноги застряли накрепко. Тогда принимаюсь разгребать снег вокруг бедер, в то же время понимая всю тщетность этого занятия. Я бессилен! Вернее, сила здесь бесполезна. Я просто не знаю, что делать.

Но теперь человек освобожден от снега до колен, и я снова пытаюсь его вытащить. Он валится на меня, вздымая в воздух фонтан снежных брызг. Я едва не падаю под тяжестью бездыханного тела, затем укладываю его наземь.

Опускаюсь рядом на колени и пытаюсь собраться с мыслями. Руки покраснели, пальцы ломит от холода. Засовываю руки в карманы, злясь на себя, на свое бессилие. Вот Мойра бы сейчас… Решение возникает само собой, как если бы Мойра послала его в клубке памяти. Искусственное дыхание и непрямой массаж сердца. Очистить горло от снега, пять нажимов на грудь — и выдох, еще пять — и еще выдох. При необходимости повторить.

Я толкаю несчастного в грудь, сомневаясь, что в этом есть толк, — столько на нем намотано одежды. Потом зажимаю ему нос и вдуваю воздух в рот. Губы у него холодные, как дохлые червяки. К горлу подступает тошнота, но я продолжаю дышать ему в рот, а потом снова давлю на грудь, медленно считая про себя.

Все повторяется снова, но когда я в очередной раз вдуваю в него воздух, грудь парня поднимается. Останавливаюсь на секунду проверить его пульс. Кажется, что-то есть. Может, уже хватит? Что это — движение его собственной диафрагмы или давление воздуха, нагнетенного в легкие?

Нет, останавливаться нельзя. Я снова склоняюсь над пострадавшим.

Кашель, спазм — но хоть какая-то реакция!

Судорожный вдох…

Жив!

Пульс слабый и прерывистый, но он есть. Сможет ли он идти? А я — смогу я дотащить его до палатки? Я слышу над головой рев флаера и понимаю, что никого не придется тащить. Помощь уже близко. Я без сил падаю в снег. Жив!

Вой машины нарастает, я уже вижу огни фар, заливающие долину светом. Громче, еще громче… Слои снега на верхних склонах так неустойчивы, рев двигателей может вызвать новую лавину…

Остается только ждать. Флаер зависает над нашим лагерем и приземляется возле деревьев. Двигатели замолкают, но шум не стихает. Вокруг слышится глухой гул, и я, кажется, догадываюсь, что это за звуки. С горы снова сходит снег.

Я вскакиваю на ноги, еще не веря самому себе. И в свете фар вижу набегающую белую волну.

— Нет!

Я бросаюсь к лагерю, но тут же останавливаюсь. Этот Джулиан погибнет, если я его брошу.

Снежный поток обрушивается на наш лагерь, взлетая вверх от столкновения с деревьями вокруг палатки. Дико вращаются фары флаера, подброшенного высоко в воздух. Моя цепочка! Все тело сводит судорогой, и сердце сжимается в комок. Я делаю шаг вперед.

Смутный гул превратился теперь в оглушительный рокот. Я смотрю вверх, опасаясь, что мы с Джулианом вот-вот будем заживо похоронены под толщей льда. Но сход снега, вызвавший первую лавину, обнажил скалистый уступ, который прикрывает нас, будто щитом. Снежная река бурлит в двадцати метрах отсюда, но ближе не подходит. Мне все равно: пусть лавина поглотит меня, ведь там вся моя цепочка… Горло сжимается так, что больно дышать.

Что-то темное змеится по земле. Резкий рывок — и я лечу кувырком.

Пока какая-то сила несет меня по льду и камням, до меня доходит: это веревка, привязанная к поясу. Другой ее конец прикреплен к палатке и теперь тащит меня вниз с горы. Пять, десять, двадцать метров… Я пытаюсь высвободиться, найти узел, чтобы развязать веревку, но окоченевшие, исцарапанные пальцы не слушаются.

Я падаю лицом вниз, что-то больно ударяет по носу, и, оглушенный, я пролетаю еще несколько метров, все ближе к лавине. Издали мне казалось, что поток замедляется, но сейчас он выглядит настоящей стремниной из взлетающих булыжников и снега.

Встаю на ноги, падаю, снова встаю — и со всех ног бросаюсь к лавине, надеясь ослабить веревку. На бегу я замечаю дерево, растущее на самом краю потока. Кидаюсь к нему и обегаю вокруг ствола, потом еще раз — чтобы закрепить веревку. Я тяну и затягиваю — и вскоре веревка натянута, как струна.

Ногами и руками изо всех сил цепляюсь за ствол дерева, иначе меня затянет в водоворот вместе с остальными. В какой-то миг отчаяние шепчет: а стоит ли? Не лучше ли умереть с родной цепочкой, чем жить одному? Пару минут назад я был бы готов отдаться во власть стихии. Теперь — нет. Парню из цепочки Джулиана нужна моя помощь. И я держусь, прислушиваясь, не стихает ли рокот.

Так проходят секунды, минута, другая… Я все еще держусь, а натиск снега уже слабеет, и руки тянет не так сильно. По щекам стекает пот, хотя воздух по-прежнему ледяной. Руки дрожат. Когда веревка наконец слабеет, я падаю прямо под деревом, не в силах пошевелиться. Я так измотан, что лишь через несколько минут собираюсь с силами, чтобы отвязать веревку. Пальцы ободраны до крови и трясутся, а паутинный шелк все не хочет отпускать меня… Наконец узел распадается.

Я встаю. И снова падаю.

Припадаю лицом к снегу, чтобы освежиться, но тут же понимаю, как это глупо. Снова поднимаюсь на ноги и на этот раз успеваю сделать несколько шагов, прежде чем ноги подо мной подкашиваются.

Снег мягкий, словно пуховая перина, и я решаю отдохнуть пару минут. Вот бы сейчас поспать!

Но нельзя. Там, на горе, лежит человек. Такой же, как я, одиночка. И я ему нужен. Нужен кто-то сильный, чтобы дотащить его до подножия горы.

Бросаю взгляд на веревку. На другом конце — моя цепочка. Могли ли они выжить в этом потоке? Я встаю и делаю шаг к грязно-белой каше, но волна съезжающего снега сносит меня обратно. Выше по склону снеговые пласты по-прежнему неустойчивы. Я вытираю глаза обветренными руками, затем разворачиваюсь и поднимаюсь наверх по собственному следу. Он отчетливо виден — широкая полоса с пятнами крови. Ощупываю губы и нос: я даже не заметил, что они разбиты.

Джулиан лежит там, где я его оставил, и все еще дышит. Увидев его живым, я громко, по-детски всхлипываю. И вовсе я не сильный…

— П-п… п-почему… пл-лачешь?

Стуча зубами от холода, на меня смотрит Джулиан.

— Потому что мы живы, — отвечаю я.

— Это х-хорошо.

Голова Джулиана бессильно падает на снег. Губы у него совсем синие, зубы стучат — реакция на холод. Мы должны оказать ему медицинскую помощь. Мы…

Я все еще думаю о себе как о звене цепочки. Но Мануэль уже не поможет мне поднять его. И Бола не укажет кратчайший путь с горы. Я один.

— Надо идти.

— Нет.