«Левиафан» Гоббса. Тонкий томик «Эмергенических преобразований» Римана. «Князь» Макиавелли, на английском и итальянском языках. И «Тарзан» Эдгара Райса Бэрроуза.[14]
На столе возле дешевой статуэтки одетого в бурый балахон святого лежал экземпляр «О войне» фон Клаузевица.
— Интересно, — пробормотал я.
— Святой Грегор Мендель? — спросил Джек, ошибочно истолковав объект моего интереса. — Он один из моих героев.
— Естественно. — И я подумал о том, как он может относиться к Клаузевицу.
— А вы никогда не задумывались о том, насколько изменился бы мир, если бы папский легат не извлек из безвестности работы этого человека и не сделал бы их знаменитыми для всего света?
— Гм…
— Боюсь, ты имеешь дело с простым обывателем, — заметил Лео.
— Труд моей жизни, — Джек протянул мне шарик голубого геля.
— Вот. Новое антивирусное средство. Лучшее из всех, которыми мы располагаем.
Итак, ему было известно, что мы отправляемся на оккупированную территорию.
— Благодарю вас, святой отец. То есть Джек.
Но Джек уже откупоривал бутылку божоле, и мы выпили под пару тостов, а потом принялись болтать обо всем — начиная с девиц (Джек много смеялся), затем отдав должное Канту и закончив войной в Африке.
Лишь потом, в конце этого долгого и веселого вечера, когда за нами с Лео явился шофер из SOE, я стал размышлять, зачем все это придумано. Неужели Лео решил подбодрить меня в последний день перед отправлением навстречу опасностям? Оживленно болтавший возле меня на заднем сиденье Лео казался слишком свежим и невинным для нашего коварного мира. Но даже поддерживая этот беззаботный треп, я мог думать лишь об одном человеке, который был теперь по-настоящему важен для меня, о той точке опоры, вокруг которой кружил лживый хаос.
Ночной полет.
Я согнулся в своей прозрачной оболочке…
— Осталось тридцать секунд, — инструктор-парашютист осмотрел меня и кивнул.
Угрюмый стрелок заглянул в длинный фюзеляж. Должно быть, хотел убедиться, что я стою таких трудов: по пути нас обстреляли зенитки, в воздух наверняка уже поднимались эскадрильи легких птера- файтеров. Да и полет в обратную сторону не будет прогулкой.
Что касается меня…
— Готов…
Люк откинулся. Инструктор простер руку в мою сторону.
— Пошел!
А потом меня окружила тьма и сталкивающиеся в ней ветры. Страх ныл в груди, а оболочка превратилась в кокон.
Темнейшая ночь была над и подо мною. Кокон кувырнулся…
И упал.
По залитой серебристым лунным светом влажной траве бежали волны: защитная сфера и парашютная мембрана растворялись у подножия темной, как сама ночь, живой изгороди. Я ждал… но тут прозвучал негромкий шепоток, и я припал к земле. На фоне лунной ночи обрисовались тени: их было четыре или пять.
Напрягая зрение, часто и неглубоко дыша, я согнулся как спринтер на колодках, собранный и готовый к немедленному старту…
— Привет, дорогой. — Слова эти, пролившиеся на меня в ночной прохладе, пробили мою тренированную оборону, и я едва не задохнулся.
— Лаура?
Следовало догадаться. Даже начальная стадия проникновения, установка, требовала специальных знаний.
— Dzien dobry… — произнес мужской голос. В руках этого человека блеснула металлом винтовка.
— Milo mi pan poznae, — ответил я ему.
Однако мне хотелось видеть фигурку, находившуюся в центре группы.
Началась неделя мечты и кошмара, состоявшая из дней, проведенных в укромных уголках — то на чердаке, под звуки доносившегося с улицы немецкого говора; то на пришедшей в изрядный упадок ферме, откуда нас спугнула краснолицая крестьянка. Оставив укрытие, мы устремились к лесу — и начались ночи, проведенные в пути по вересковой пустоши, которая постепенно превратилась в пологие холмы, покрытые густым лесом, где на земле шуршали всякие мелкие твари, где ветер стучал ветвями да время от времени вдруг хищно вскрикивала сова. И Лаура, моя Лаура, была рядом со мной.
— Ты умеешь хранить тайну, моя дорогая, — проговорил я. — Но мне следовало бы догадаться, почему Лео вздумал развлекать меня в Лондоне.
— Я не делала тайны из своих чувств, мой дорогой.
Родственные души, и не только.
Во время ночных переходов мы шли бок о бок: держась за руки, а иногда, чтобы согреться, опуская соединенные ладони в карман ее или моего пальто. Сопровождавшие нас четверо польских агентов двигались во мраке с непринужденностью огромных и готовых ко всему котов, настолько острым было их ночное зрение; они бесстрастно воспринимали наши отношения, обходясь без шуток.
Им было превосходно известно, с какой легкостью стремительные и губительные превратности одного дня войны могут разлучить возлюбленных.
Наконец, проведя несколько часов в холоде, под кустами, где мы укрывались от метавшихся над головами летучих филермышей, чьи темные силуэты время от времени прорезали лик странной золотой луны, по извилистой лесной тропке мы спустились к городу.
Остановившись на краю леса, мы осмотрелись. На востоке небо уже чуть посветлело, и звезды блистали на обретающем военно-морскую синеву занавесе, а мы стояли, вдыхали пахнущий сосной воздух, пытаясь вглядеться в очертания остроконечных крыш над мощеными улицами. Патрулей не было видно.
А потом под деревянной балкой шевельнулся ставень, и чья-то рука выложила полосатое посудное полотенце на гранитный карниз. Это был сигнал.
Один за другим мы пересекали открытое пространство — под немые вопли собственных нервов, ожидавших града пуль, которого все не было и не было. Сняв обувь, в носках мы ступали по холодной неровной мостовой, направляясь к задней двери нашего приюта, к спасительной кухне.
Первое утро выдалось самым тяжелым.
Надев поношенное пальто, прикрыв голову видавшей виды шалью, Лаура подошла к собравшейся внизу группе рабочих, а я следил за ней из окна чердака. Наконец подъехал темно-зеленый открытый заврофолькс, и с него соскочил немецкий солдат, лязгнув подковками сапог по мостовой. Он постучал по бронированной шкуре; задняя стенка кузова развернулась, образовав рампу, по которой рабочие могли забраться в машину, чтобы их доставили на очередную долгую смену.
Фолькс пробрался в узкую улочку между покосившимися домами, круто повернул в конце ее и исчез из виду.
И Лаура делает это уже не первый месяц, сказал я себе.
Но и давнее прикрытие можно разоблачить.
Весь остаток дня, не имея возможности выйти, я бесился на чердаке, пытаясь изгнать волнение
