Пусть герои сразу садятся на нужный аппарат и начинают действовать». (Правда, сами Стругацкие уже в первой своей повести выдвинули изящную и вполне научную идею: первыми пришельцами на Земле окажутся автоматы. «До этого даже американцы не додумались», – горделиво заявлял Аркадий Натанович.)
Мне это нравилось.
Я тоже тогда выдвигал некую вполне научную идею.
Даже не идею, теорию. Так и назвал: теория прогресса. В романе «Апрель жизни» она формулировалась так: «И что бы ни происходило в мире, как бы ни складывалась жизнь, какие бы события ни радовали, ни рвали мое сердце, я не устаю, я продолжаю повторять как заклятие: ведь не может быть, ведь не может быть, чтобы к вечеру каждого прожитого нами дня мы не становились бы хоть чуть-чуть лучше, чем были утром».
Аркадий Натанович скептически улыбался.
«Роман казался бы значительней, напечатай его «Новый мир».
Но «Новый мир» нас не печатал. И не печатает. И не будет печатать.
С этим мог примирить коньяк. На время, конечно. Но передышка никогда не мешает.
В моей совершенно невинной повестушке «Сирены Летящей» воинствующие критики тут же высмотрели нечто негодное. «Неясны герои, неясно будущее. Оно что у вас – не коммунистическое?» А о каком еще писать? – терялся я. Может, придумать вообще
«Ну да, – скептически улыбался Аркадий Натанович. – Экзистенциализм – философия бездетных. Ничего красивее коммунизма люди пока что не придумали. Дело в нас. В строителях… – он скептически отдувал усы. – Ты же сам цитировал мне стихи…»
Это он вспоминал поэму одного сибирского поэта. Гришка со Знаменки упал в канаву с бутылкой водки, а бульдозер там его и присыпал. Но через много лет, даже десятилетий, в счастливый город пришел Метрострой. Вскрыли землю: Гришка истлел, а бутылку нашли. Так сказать, вот вам привет из прошлого!
Аркадий Натанович скептически улыбался:
«Погоди, вот придет «метрострой» в нашу страну, хлынет рекой свобода, и большинство тех, кто сейчас так сильно печется о свободе для литературы, начнут не язвы социальные вскрывать и не пытаться стать лучше, чем они были с утра, а подсчитывать яйца у драконов».
«Почему яйца?»
«Ну, головы-то у драконов давно подсчитаны».
Выпив, дивился. «Ты что, с дерева упал? Почему пишешь про какого-то Шпиона? Зачем? До Шпионов ли сейчас литературным чиновникам? Почитай прессу. Читатель ждет положительного героя. С кого брать пример? С твоего Шпиона? Это же идеологическая диверсия!»
«Не думал об этом, – честно признавался я, чувствуя за словами Аркадия Натановича скрытое одобрение. – Я семь лет провел на востоке. Сахалин, Камчатка, Курилы. На океанском отливе чиновники не встречаются. А вот Шпионы приходят. Иногда мы на заставах проводили ночь-другую. Там, где нам это разрешали. А переночевать на заставе можно только в Ленинской комнате, всегда набитой книжками. «Я был Цицероном», «По тонкому льду», «Ураган», «Эхо бури» и все такое прочее. Начитаешься, чего только не увидишь».
Аркадий Натанович кивал.
Он сам знал Камчатку, знал острова.
Не раз допрашивал захваченных погранцами японских браконьеров.
Рассказал, как однажды выбросили его группу на остров Алаид. Остались у него и у двух пограйцов четыре ящика с продуктами. Когда открыли, выяснилось, что во всех четырех – сливочное масло, причем прогорклое. А кругом океан, с Куро-Сиво несет туманом. Сладкий ад, острова, территория греха, юность.
Так свободно об островах и океане можно было говорить только с Евгением Львовичем Войскунским. Хотя профессия, не раз утверждал Аркадий Натанович, существенной роли в писательстве не играет. Чувство языка – да, без этого не обойтись. «Мы с братом, – говорил, – обдумываем каждую фразу». Теперь я скептически усмехался. Но, наверное, обдумывали. Обязательно обдумывали. И профессия, наверное, все же играла роль. Через много лет в крошечном американском городке Стетсон по ту сторону Тихого океана я чуть не заплакал, еще раз увидев, как красив и огромен мир и как ничтожны и мелки всякие литературные и политические чиновники.
Однажды я рассказал Аркадию Натановичу про одного своего приятеля, который безумно любил женщину, которая, в свою очередь, безумно любила своего хорька. Жил у нее хорек под кроватью. Ворчал и хрюкал, когда кровать тряслась. Они ведь тогда по молодости мучались бессонницей. Однажды ночью приятель, собравшись сменить воду в аквариуме, нечаянно наступил на хорька. Тот пукнул и умер. «Ты его убил, ты его убил!» Оказывается, та женщина любила хорька гораздо больше, чем моего приятеля. Это его поразило. А она еще, забыв про него, стала делать хорьку искусственное дыхание рот в рот. Тут хорек ее и цапнул.
«О чем я и говорю», – удовлетворенно заключал Аркадий Натанович.
И сам вспоминал странные вещи. Например, японских браконьеров – у них на куртках висели комсомольские значки. Для красоты и на всякий случай. И как добывал спирт у вертолетчиков в Петропавловске-Камчатском. Система антиобледенения вертолетов работает на чистом спирту, ужас, как много пропадает качественного товара! «Это Марсель Пруст, – почему-то вспоминал он, – ходил на нудные приемы, был снобом, заводил скучные знакомства, подхватывал редкие болезни, только потом до него дошло, что он готовился к занятиям литературой. А нас подталкивать не надо было, хотя в помощи мы нуждались. Кирилл Андреев очень нам помог с «Возвращением». Иван Антонович Ефремов поначалу отзывался одобрительно, потом стало сложней. Не думаю, что Ефремов понимал, о чем мы пишем».
Неодобрительно отдувал усы.
Тем не менее именно Стругацкие в 1989 году в письме, обращенном в Совет по фантастике СССР и РСФСР, в Совет клубов любителей фантастики, первыми потребовали:
