ель, там, как пояснил Ганзак, склады и службы большеглазых.

Еще одна стена в середине Фактории опоясывала странное сооружение, похожее на стог сена или на растянутый клубок из серебряных нитей. Над этим сооружением воздух мерцал и переливался, словно невидимый глазу костер разогревал его изнутри.

— Если верить чужакам, это место, откуда они появляются и куда исчезают, — сказал Ганзак, когда Идо спросил его о назначении странного сооружения.

— Неужели здесь пробита дыра в земную плоть? — ахнул Идо.

— Не знаю. Большеглазые утверждают, что они прибыли из мест, где одна луна. Под землей же, как известно, нет ни одной луны.

— Лживость дьяволов известна… — пробормотал Идо. — Но откуда мастер знает столь много о чужаках? Неужели им дозволено выходить за пределы Фактории?

— Я общаюсь с ними, — просто ответил Ганзак. — До первой заставы они могут ходить свободно, а со временем Наследник разрешит им свободно передвигаться по всему благословенному краю.

Мастер Идо вздрогнул и осенил себя защитным знаком.

— Осмелюсь тогда спросить, что привело уважаемого мастера в эти места?

— Очень скоро ты узнаешь о моем замысле, — ответил Ганзак. — А пока прошу лишь доверять мне.

Доверие мастера Идо к старому учителю было велико, но и удивлению не имелось предела. А когда в дом без приглашения стали захаживать чужаки, то его обуял страх — не повредился ли мастер Ганзак рассудком от горя?

Между тем не прошло и нескольких дней, как мастер начал работу над молитвенной беседкой, а Идо, словно в былые времена, помогал ему.

Старый мастер охотно беседовал с большеглазыми дьволами, и хотя голоса их были невыразимо скрипучи, слова они выговаривали правильно. Иногда Ганзак доставал музыкальные молоточки и спрашивал чужаков, какие звуки им слышны, а какие проходят мимо ушей, несколько раз старый мастер просил своего бывшего ученика расставить звучащие пластины не из черного, а из красного дерева вдоль стен, так, чтобы они не были видны гостям, а сам наблюдал за их поведением. Идо невольно прислушивался к разговорам, и вскоре он понял, что дьяволы в своей неуемной жажде покупать и продавать не пожалеют серебра за молитвенные беседки, которые в их краях пользуются небывалым спросом.

— Что если дьяволам тоже доступно понимание добра и зла? — спросил однажды мастер Идо. — Молитвенные беседки улучшат их природу, возможно, они обратятся к установлениям и канонам, и тогда справедливость восторжествует, не так ли?

— У них есть понимание добра и зла, — ответил мастер Ганзак, не прерывая работы. — Но ни к чему улучшать их природу.

Тонкий локон стружки вился у его уха, склоненного к пластине красного дерева.

— Тогда они такие же люди, как мы, — воскликнул Идо, удивляясь своей храбрости.

— Ты это понял гораздо быстрее, чем я. Горжусь тобой, — отозвался Ганзак. — Чужаки равнодушны к нашим канонам и установлениям, потому что у них свои установления и каноны. Возможно, мы действительно из одного корня. Но если они во имя своей корысти не уважают наши обычаи, то не следует ли с ними поступать так, как они поступают с нами?

— Разве мы в силах наведаться к ним? И правильно ли это — уподобляться дьяволам в их поступках?

— Это неправильно, — вздохнул мастер Ганзак. — Но дух моего внука требует отмщения, и я не могу отступиться от замысла.

— Но ведь так вы нанесете ущерб своим тропам небесного пути?

— Я уже нанес ущерб.

И мастер Ганзак поведал мастеру Идо, как он долгими ночами вынашивал план мести, как добился разрешения поселиться близ Фактории, как искусно распустил слухи о своей готовности служить большеглазым за вознаграждение и как много он узнал о чужаках, собирая по крохам сведения и беседуя с ними.

— Их земля и впрямь под единственной луной. Но злые ветры там не дуют в вечернюю пору.

— Отчего же им нужны молитвенные беседки? — удивился Идо.

— Для украшения. Для похвальбы богатством.

— Это… это возмутительно, — оскорбился мастер Идо.

— Да! Более того — это кощунство. Но ради мести я готов принять и такое искривление пути. Тебе же не следует знать, как именно я обработаю пластины и полости молитвенной беседки. Им нужен образец, а потом неживая прислуга чужаков изготовит двенадцать раз по двенадцать точно таких беседок, а потом еще столько и еще…

— Что это даст? Я так понял, что у них нет злых ветров.

— Эти беседки станут звучать при любом ветре, при любом движении воздуха и наполнят неслышной музыкой сердца большеглазых, сея раздор и смятение.

— Кто-либо испытал на себе их действие?

— Двое из чужаков, что приходили ко мне, уже говорят о недомогании, еще один перестал выходить за пределы Фактории, отдавшись пьянству. И это только грубо обработанные пластины и небольшие полости внутри заготовок!

— А в каком масле вы собираетесь выварить древесину? Холодный отжим подойдет ли?

— Думаю, обойдемся восковой растиркой. Великий мастер Гок советовал…

После того, как они немного поспорили о способах нанесения воска, речь зашла о достоинствах и недостатках клея, сваренного из хрящей речного толстобрюха, по сравнению с морским, а потом служанка внесла горячее питье и холодные закуски.

Мастера вышли отдохнуть в маленький сад и уселись на скамью. Хотя Вторая луна в эти дни не стояла над головами, мастер Идо по привычке сложил руки на коленях ладонями вверх. Тут он заметил, что у мастера Ганзака одна ладонь тоже обращена к Небу, но вторая — к земле.

Грусть мастера Идо стала безмерной.

— Манайская? — спросил майор, прищурившись на желтую этикетку.

— Манайская, — слабым, как у чумного, голосом подтвердил Пиля. Он примирительно улыбнулся. — Где другую возьмешь? Автолавка к нам когда в последний раз приезжала?…

— А говорят, что если манайскую водку пить, сам превратишься в манайца, — сказал студент. Ему мешал камешек, впивающийся в отставленный локоть. Студент нашарил его пальцами, выковырял из дерна и лениво отбросил. Теперь под локтем ощущалась слабая пустота, уходящая, как казалось, в земные недра. Оттуда даже тянуло холодом.

Он передвинулся.

Пиля вроде бы обрадовался передышке.

— Чего-чего? — спросил он, как клоун, скривив тряпочную половину лица. — Чтобы от водки — в манайца? Сроду такого не было! Ты хоть на меня посмотри… Вот если колбасу их синюю жрать, огурцы, картошку манайскую, кашу их, тьфу, пакость, как твоя Федосья, три раза в день трескать…

— И что тогда?

— Тогда еще — неизвестно…

Он отдышался, поплотнее прижал бутылку к груди, скривил вторую половину лица, так что оно приобрело зверское выражение, свободной рукой обхватил пробку, залитую желтой фольгой и крутанул — раз, другой, третий, с шумом выдыхая накопленный в груди воздух.

Ничего не помогало. Пальцы лишь скользнули по укупорке, как будто она была намазана маслом.