ему, что он не Иван Петрович и даже не золотая рыбка, а баба. Рыбка забросила его на другой конец озера в охотничью сторожку, и охотнику баба понравилась чрезвычайно. Он сразу потащил ее на топчан, при этом говорил разные ласковые слова и гладил по спине. Пуританов хотел было воспротивиться, но не смог, потому что был послан золотой рыбкой и собственной воли не имел.
Для своего преклонного возраста охотник оказался слишком настойчивым и шустрым. Он шарил у Ивана Петровича под кофточкой, хватал за большую грудь и крякал от удовольствия.
Пуританов лежал на спине, терпеливо дожидался, когда охотник натешится его грудью, и думал, что, видимо, существует какой-то закон, по которому и устанавливается то самое несоответствие между тем, кто ты есть на самом деле и кем мечтал стать. Вот хотелось ему быть непьющим, но это не нравилось всему окружению. Иван Петрович ни за какие коврижки не желал быть рыбкиной бабой, хотя точно знал, что в этом качестве вписался бы в любое человеческое сообщество. В крайнем случае он согласился бы навсегда остаться золотой рыбкой, но ему ненавистны были все эти корыстные рыбаки и охотники, которые никогда и ни за что тебя не отпустят, пока ты не надорвешься, выполняя их безумные желания. «Впрочем, мне не так уж плохо жилось и Пуритановым, — с грустью подумал он. — В конце концов, кто-то должен нести крест дурачка. А жизнь все равно прекрасна, и когда-нибудь она обязательно закончится, и след от нее в виде эха от свиста крыльев без остатка растворится во времени».
На этой незатейливой мысли Иван Петрович и проснулся. Он кулаками протер глаза. Сослуживцы напротив допивали третью бутылку водки. Стукачка спала мертвым сном, и что ей снилось в этот момент, было написано у нее на лице — она блаженно улыбалась.
Пуританов, не таясь, налил себе полный стакан воды и с наслаждением выпил до дна. Ему радостно было вновь ощутить себя Иваном Петровичем Пуритановым — безвредным и, в сущности, никому не нужным разгильдяем. Возвращение в реальность на миг позволило ему почувствовать себя немножечко счастливым, и он с удовольствием произнес:
— Ну, здравствуйте, человеки!
КРИТИКА
Дмитрий Володихин
Ощущение высоты
О литературных волнах, поколениях в фантастике мы писали не раз, а в № 6 за 2002 год на страницах «Если» даже разгорелась нешуточная дуэль критиков на эту тему. Но, как показало время, разговор не исчерпал себя. Московский критик взялся исследовать анатомию творчества самого, вероятно, яркого поколения отечественной НФ.
Термин «Четвертая волна» придуман был, по всей видимости, Аркадием Натановичем Стругацким в начале 80-х. Позднее Борис Натанович Стругацкий написал предисловие к сборнику «Фантастика: четвертое поколение» (1991) и там расшифровал оба варианта очень просто: «поколение 70-х». Впоследствии было немало попыток уточнить это определение. Многие подсознательно ощущали, что «Четвертая волна» несколько уже, компактнее Четвертого поколения, что в середине 70-х — второй половине 80-х работало множество оригинальных фантастов, но лишь часть их может быть собрана под знаменами «Четвертой волны»…
Это не пустая казуистика. «Поколение», «генерация» — понятие очень широкое; «волна» не столь масштабна.[1] Она обозначает полосу «вербовки» волонтеров в ряды писателей-фантастов, канал, по которому наш цех получает очередной контингент новобранцев. Канал — а не период. Так вот, «Четвертую волну» приковали к фантастической литературе и удержали там знаменитые семинары — постоянно действующие московский и ленинградский при Союзе писателей, симферопольский, а также ежегодные «съезды» в Малеевке (под Москвой) и Дубултах (Прибалтика). Именно семинары стали колыбелью для творчества целой группы ныне известных фантастов.
Реестры «семинаристов» составлялись знающими людьми неоднократно. В принципе, знаменосцами «Четвертой волны» стали десять-пятнадцать человек, и перечислить их нетрудно: Владимир Покровский, Эдуард Геворкян, Александр Силецкий, Андрей Саломатов (Москва), Андрей Столяров, Вячеслав Рыбаков, Святослав Логинов (Ленинград), Евгений и Любовь Лукины (Волгоград), Алан Кубатиев (Алма-Ата), Михаил Веллер (Таллинн), Людмила Козинец (Киев), Борис Штерн (Одесса), Андрей Лазарчук, Михаил Успенский (Красноярск), Юрий Брайдер и Николай Чадович (Минск).
Среди менее известных представителей «Четвертой волны» было также немало талантливых авторов: Виталий Бабенко, Борис Руденко, Вадим Каплун, Валерий Генкин, Александр Кацура, Наталья Лазарева, Владислав Задорожный, Тимур Свиридов, Сергей Сухинов (Москва), Андрей Измайлов, Виктор Жилин, Николай Ютанов, Ирина Тибилова, Феликс Дымов, Михаил Гаёхо (Ленинград), Сергей Иванов, Далия Трускиновская (Рига), Абдулхаким Фазылов (Ташкент), Николай Блохин (Ростов-на-Дону), Людмила Синицына (Душанбе), Владимир Пирожников, Евгений Филенко (Пермь), Даниил Клугер, Светлана Ягупова (Симферополь), Лев Вершинин (Одесса), Руслан Сагабалян (Ереван), Виталий Забирко (Киев), Евгений Дрозд и Борис Зеленский (Минск) и некоторые другие.[2] Борис Натанович Стругацкий причислил к «поколению 70-х» Геннадия Прашкеича, но, скорее, писатель-сибиряк ближе к «шестидесятникам». Критики Андрей Синицын и Дмитрий Байкалов сочли возможным включить в состав «Четвертой волны» Василия Головачева как постоянного участника дубултинских семинаров. Иногда с семинарской деятельностью 70 — 80-х связывают имя Андрея Балабухи, однако следует учесть, что печататься он начал еще в 60-х годах.
Что их объединяло, представителей «Четвертой волны»? Помимо участия в семинарах, разумеется.
Наверное, можно говорить о некоторых чертах художественного единства. Думали о разном, писали о разном, но в том,
Так, например, никто из «Четвертой волны» не пытался писать под русскую классику, под того же Льва Николаевича Толстого; никто не пробовал прямо и подробно расчерчивать «диалектику души» — за исключением, пожалуй, одного Рыбакова… Психологию персонажей раскрывали чаще всего через их слова и поступки, через внешние проявления. Особенно характерны в этом смысле Андрей Лазарчук (роман «Мост Ватерлоо», ряд рассказов) и Андрей Столяров (почти все ранние повести и рассказы).
Иногда в текстах «семидесятников» появлялись блистательные образцы характеристики важного персонажа путем описания среды, в которой он живет. В качестве примера можно привести маленький отрывок из повести Андрея Столярова «Ворон»: «…везде, куда ни посмотришь, были навалены книги. На полу, на столе, на диване, на облупившемся подоконнике. Они лежали стопками и поодиночке, открытые или с торчащими изнутри потрепанными закладками, в большинстве своем чистые, но иногда исчерканные меж строк густыми чернилами. Их было потрясающее количество — горы мыслей, океаны мудрости, бездны неутоленных страстей… Летний июньский воздух звенел пылью и метафизикой… Чтобы прочесть их, нужна была, вероятно, целая жизнь. Если вдобавок не есть, не спать и не ходить на работу… Я с уважением посмотрел на Антиоха».
Даже когда у фантаста рассказ велся от первого лица, персонаж-рассказчик описывал свои действия, слова, на худой конец — мысли, но почти никогда не касался эмоций. В повести Евгения и Любови Лукиных «Сталь разящая» история любви передана очень сдержанно, и о силе чувств главных героев читатель может судить только по их поступкам. Эдуард Геворкян в нескольких абзацах скупыми штрихами и опять-
