— Дети! Остыньте.

Эмбер обернулась. На развеселившуюся компанию, хмурясь, уставилась одна из Франклинов — темнокожая женщина двадцати с небольшим лет.

— Вас что, и на пятьсот секунд нельзя оставить одних, чтобы вы не затеяли драку?

— Это не драка, а насильственный обмен мнениями, — уточнила Эмбер.

— Ха. — Франклин зависла в воздухе, скрестив на груди руки и изобразив на лице надменное самодовольство. — Мы уже слышали эту сказочку. В любом случае, — она сделала жест, и экран стал пустым, — у меня для вас новость, мерзкие детишки. Нашу заявку утвердили!

Фабрика начнет работать, как только мы выключим двигатель и оформим все бумаги. Настал наш шанс отработать свое содержание…

Эмбер вспоминала давнюю историю — то, что происходило в ее жизни три года назад.

Она в каком-то двухэтажном сельском доме где-то на западе. Это временное жилище — на тот срок, пока ее мать проводит аудит на мелкой фабричке, где перемалывают отбракованные высокоинтегрированные кремниевые микросхемы для проектов Пентагона. Мать нависает мал ней — угрожающе взрослая в темном костюме и с инфосерьгами в ушах.

— Ты пойдешь в школу, и разговор окончен!

Ее мать — блондинка-мадонна, ледяная дева, одна из самых эффективных охотниц налогового управления: один ее взгляд вгоняет в панику крутых главных администраторов фирм. Эмбер, встрепанная восьмилетняя оторва, пока еще не умеет давать отпор по-настоящему. Через несколько секунд она озвучивает довольно слабый протест:

— Не хочу! — Один из внутренних демонов нашептывает ей, что это неправильный подход, поэтому она вносит коррективы: — Они меня побьют, мама. Я слишком от них отличаюсь. Кстати, я знаю, ты хочешь, чтобы я общалась с детьми моего возраста, но разве не для этого Сеть? Я прекрасно могу общаться и дома.

И вот ведь неожиданность: мать опускается на колени и заглядывает дочери в глаза. Происходит это на ковре в гостиной, декорированной в ретростиле семидесятых годов: сплошной коричневый вельвет и ядовито-оранжевые обои.

— Послушай меня, милая. — Голос у матери хрипловатый, насыщенный эмоциональными приливами, столь же сильными и удушающими, как и духи, которыми она опрыскивает себя перед тем, как уйти на работу, чтобы забить исходящий от клиента запах страха. — Я знаю, что тебе пишет отец, но это неправда. Тебе нужно общество — физическое общество детей твоего возраста. Потому что ты натуральная, а не какой-то искусственный уродец, несмотря на всю начинку в твоем черепе. А натуральным детям, таким, как ты, нужна компания, иначе они вырастут странными, с отклонениями. Ты ведь так много для меня значишь! Я хочу, чтобы ты выросла счастливой, а этого не произойдет, если ты не научишься ладить с детьми своего возраста. Ты станешь киберуродцем, Эмбер. Чтобы сохранить душевное здоровье, ты должна ходить в школу, укреплять свою ментальную иммунную систему. То, что нас не убивает, делает нас сильнее, правильно?

Это грубый моральный шантаж, прозрачный, как стекло. Откровенная манипуляция. Но логический блок предостерегает Эмбер, обращая внимание на эмоциональное состояние матери, намекающее на вероятность рукоприкладства, если она поддастся на уловку: мать возбуждена, ноздри слегка расширены, дыхание учащенное, щеки покраснели. Эмбер — в комбинации со вживленным в голову блоком и метакортексом[2]распределенных киберагентов — в свои восемь лет уже достаточно взрослая, чтобы моделировать, предвидеть и избегать телесных наказаний, но ее миниатюрный вид провоцирует взрослых, которые росли в более примитивную эпоху. Она вздыхает, надувает губки, чтобы дать матери понять: соглашаться дочь не желает, но подчиняется силе.

— Ну… ладно. Если ты так хочешь…

Мать встает, глаза смотрят куда-то вдаль — наверное, велит «Сатурну» прогреть двигатель и открыть ворота гаража.

— Да, я этого хочу, глупышка. А теперь пойди надень туфли. Заеду за тобой после работы. Кстати, у меня есть для тебя сюрприз: сегодня вечером поедем вместе смотреть новую церковь. — Она улыбается, но улыбка не достигает глаз. — Ты будешь хорошей девочкой, договорились?

Имам молится в гироскопически стабилизированной мечети.

Его мечеть не очень велика, и имам в ней единственный правоверный: он возносит Аллаху молитву каждые семнадцать тысяч двести восемьдесят секунд[3]. Он передает по Сети приглашение на молитву, но в пространстве за Юпитером нет других верующих, и на его призыв откликнуться некому. Время в промежутках между молитвами он посвящает неотложным проблемам жизнеобеспечения и учебе. Ученик Хадита и специалист по системам, основанным на знаниях, Садек участвует в совместном проекте с другими муджтахидами, создающими пересмотренные и согласованные версии всех известных иснад, чтобы создать основу для исследования сути исламской юриспруденции с новой перспективой — той, которая им отчаянно потребуется, если произойдет долгожданный контакт. Если инопланетяне ответят. Может быть, они сумеют разъяснить досадные вопросы, которые терзают ислам в век ускоренного сознания. А на плечи Садека, представителя ислама на орбите вокруг Юпитера, эти вопросы давят особенно тяжко.

Садек — худощавый мужчина с коротко остриженными черными волосами и выражением постоянной усталости в глазах: в отличие от команды хабитата, он один на один со своим кораблем. Первоначально его корабль был иранским отделяемым блоком китайской капсулы «Шеньчжоу-В», с китайским же модулем космической станции типа 921, приклепанным на его хвостовую часть. Однако эта неуклюжая конструкция, словно созданная в шестидесятых годах двадцатого века (блестящая алюминиевая стрекоза, совокупляющаяся с банкой «кока-колы»), имела на носу кокон с хитроумными очертаниями. То был плазменный парус типа М2Р2, построенный на орбите одним из предприятий «Daewoo»; он донес Садека и его тесную космическую станцию до Юпитера всего за четыре месяца, подгоняемый солнечным ветром. Его присутствие здесь могло стать триумфом, однако Садек страдал от острого одиночества — когда он направил зеркала своей компактной обсерватории на «Сенджер», то был поражен его размерами и продуманной внешностью. Уже сам размер корабля свидетельствовал о преимуществе европейского финансирования — полуавтономных инвестиционных фондах с различными протоколами бизнес-циклов, которые сделали возможным развитие коммерческого исследования космоса. Пророк, да пребудет с ним мир, осудил ростовщичество, но наверняка бы задумался, глядя на то, как эти «двигатели капитализма» демонстрируют свою мощь над Большим Красным Пятном.

Закончив молиться, Садек провел на коврике еще несколько драгоценных минут. Он обнаружил, что в этом окружении ему трудно медитировать: если молча стоять на коленях, начинаешь слышать гудение вентиляторов, обонять запах старых носков и пота, ощущать во рту металлический привкус озона, исходящий от генераторов кислорода «Электрон». Трудно приблизиться к Аллаху в этом подержанном корабле, подачке высокомерной России амбициозному Китаю. В конце концов, корабль достался истинно верующим, которые нашли ему гораздо лучшее применение: они запустили эту игрушечную космическую станцию очень далеко, но кто может судить, намеревался ли Аллах отправить людей жить сюда, на орбиту вокруг распухшей гигантской планеты?

Садек покачал головой, потом свернул коврик и, тихо вздохнув, закрепил его возле единственного иллюминатора. На него навалилась тоска по дому, по детству в жарком и пыльном Язде, воспоминания о долгих годах учебы в Куоме, и он укрепил свой дух, обведя взглядом станцию, которая ныне стала ему столь же близкой, как и квартирка на четвертом этаже бетонного дома, где его вырастили родители — рабочий автомобильной фабрики и его жена. Внутреннее пространство станции было примерно со школьный автобус, и каждый клочок поверхности занимали шкафчики, приборные панели и целые слои обнаженных трубопроводов. Возле теплообменника подрагивали два шарика антифриза, словно выброшенные на берег медузы. Он оттолкнулся и пролетел по станции, отыскивая пластиковую бутылочку, которую держал наготове как раз для подобных случаев, потом раскатал чехол с инструментами и велел одному из своих агентов отыскать подходящую суру из ремонтной инструкции: пора заделать это протекающее сочленение раз и навсегда.