«Balm» означает «Бальмунг», a «m eki … m eki …» это, по-готски, «меч»!» — некстати осенило Зигфрида, когда он во второй раз за последние три минуты столкнулся с Данквартом нос к носу.

— Послушай, в самом деле, зачем ты это сделал? — спросил Зигфрид вполголоса.

Справа от них только что уселись какие-то степенные господа в тогах, ни дать ни взять римляне. Слева, ближе к проходу — купеческое семейство: отец, мать, три взрослых девицы и два хилых юноши. И слева и справа говорили на латыни.

Зигфрид начал стесняться своего варварского наречия. Не говоря уже о жуткой внешности Данкварта, который вызвался исполнить при обиженном королевиче роль комментатора ристаний и гида по ипподромным достопримечательностям.

— А что я сделал? — с вызовом переспросил Данкварт. — Я всего лишь взял у квестора то, что ему не принадлежит, и хотел сделать приятное Ильдико. Но тут подвернулся ты.

— Если б я не подвернулся, тебя могли бы крепко отдубасить.

— Отдубасить? Меня? Ну-ну.

Данкварт, который прежде смотрел в сторону гуннского павильона, вдруг повернул голову и вцепился в лицо королевича своим волчьим взглядом.

— Что такое? — Зигфрид не любил, когда чужое внимание к нему выражалось столь пристально.

— Ты один из наших, — вдруг сказал Данкварт. — Но наш не станет заступаться за оборванца. Ты ведь не узнал меня?

— Нет. Но что значит «один из ваших»?

— То есть ты как бы добрый, — Данкварт покачал головой.

— Что значит «один из ваших»? — настаивал Зигфрид. — Кто эти ваши?

— Ульфхедхинны. Или, как говорит косноязычный Германарих, «ульфхедины». Воины-волки. Воины, которые становятся волками в бою, как берсерки становятся в бою медведями. Одни говорят, что это метафора и что люди остаются людьми, но в них вселяется звериная ярость. Другие говорят, что настоящие ульфхедхинны действительно «переворачиваются» в волков. А ты что думаешь, братец?

— Я думаю, что я не волк и не медведь.

— Нет. Человек не сумел бы перехватить меня на ступенях прохода так ловко. Это по силам только зверю. У тебя в полнолуние когти режутся?

— Типун тебе на язык.

— Режутся, режутся. И ты делаешь так, — Данкварт оскалился и, скрючив пальцы, замахал в воздухе руками.

Отец купеческого семейства брезгливо покосился на бесноватого германца и поспешил отвернуться.

Сходство с волком получилось эффектным, удивительно близким. Зигфрид поморщился:

— Не пугай людей, сейчас весь ипподром разбежится.

— А хоть бы и разбежался, — огрызнулся Данкварт, но сразу же дурачиться перестал и чинно сложил руки на коленях. — Ненавижу я эти ипподромы, стадионы, каструмы, палатины… Наши предки пришли из лесов свободными, бесстрашными и жестокими. Они убивали, чтобы жить, а не чтобы жиреть. А потом вот эти и вон те, — Данкварт двумя кивками обозначил зрителей в тогах и какой-то из павильонов, вероятно, ромейский, — научили нас страху и религии Распятого, вину и монетам.

Данкварт говорил складно, явно с чужих слов.

— Но и ты ведь от вина не отказываешься.

— От пары лишних монет я тоже не откажусь, — пожал плечами Данкварт.

— И на ипподром ты все-таки пришел.

— Да, пришел, — согласился Данкварт.

И вдруг захохотал. Он подвывал и кудахтал, часто-часто шлепал босыми пятками и размахивал руками. Дескать, ну тебя, Зигфрид, уморил!

— А ты поверил, поверил! — изгалялся Данкварт. — Хорошо я изображаю, да? Хорошо? Похоже на Мундериха?

— Не знаю я, кто такой этот Мундерих, но ты, кажется, допросишься.

Соседи крутили головами и возмущенно шипели. Зигфрид делал успокоительные жесты: все нормально, все путем, вы же понимаете, парень не в себе.

— Мундерих — король аламаннов. С ним приехали шесть дюжин дружинников. Все они не бреют бород, заплетают их косицами, носят железные кольца и ходят в бой с двуручными топорами. Да будет тебе известно, железное кольцо — знак бесчестья у аламаннов. Юноша надевает такое кольцо на шею и носит его, пока не убьет своего первого врага.

— Снова подкалываешь? Зачем же дружинникам кольца носить, если это бесчестно?

— Затем, что этим они как бы говорят: столько мы врагов перебили, что нам даже знак бесчестья не в тягость. Плевать на него! А с другой стороны — это как бы вечное напоминание о том, что врагов еще видимо-невидимо. А вон, кстати, и сами аламанны, — Данкварт ткнул пальцем в северную трибуну.

Там по всем рядам перекатывались волны оживления. Свои места одновременно занимали делегации аламаннов, гуннов, нибелунгов, ромеев и франков.

— А вон те кто? Франки?

— Соображаешь. Саранча наша неисчислимая. Видишь, сколько вояк с собой притащили? Двадцать… сорок… Сорок и сорок… сто сорок…

— Двести восемь, я уже сосчитал.

— Вот-вот. Я позавчера слышал, как Гунтер вполголоса честил и своего бога, и всех дедовских: дескать, святые законы гостеприимства обязывают его кормить всю эту ораву за бургундский счет. А счет, к слову, набегает немаленький.

— А вон тот дылда с посохом — король Хильдерик?

— Нет, Хильдерик сейчас на две ступени ниже. Видишь, в красном плаще? У них такие порядки: впереди короля запускать расфуфыренного номенклатора. Он сейчас небось на трех языках выкрикивает: «Расступись, король идет! Король идет!» Если бы не гвалт, мы бы расслышали — глотка у крикуна воловья. Причем заметь: «Король идет». А вовсе не «Король Хильдерик идет». Как если бы Хильдерик был базилевсом, одним на весь мир.

— Пусть себе кричит. Пройдет лет тридцать — об этом Хильдерике никто и не вспомнит.

— Ай да Зигфрид, что ему какой-то франкский король! А о тебе вспомнят?

— Вспомнят.

Данкварт на какое-то время заткнулся.

Королевич наблюдал за гуннами. Эти варвары — на войне неукротимые и отважные, жестокие и, что уже успело войти в анекдоты, неразборчивые в еде, как крысы — во времена мира ничто не ставили превыше роскошных нежных шелков, диковинных рисовых яств и золотых украшений «скифской» (а на самом деле сарматской) работы.

Ходячими иллюстрациями этой черты национального темперамента служили послы гуннов со своими золотыми венцами, шелковыми шароварами и двухфутовыми отвесами гигантских рукавов. На таком расстоянии они казались большими пестрыми шарами, которые увлекают вверх таинственные чары — не по ступенькам, а над, над ступеньками!

Плавны и сдержанны были движения гуннского посла Ислы и трех его соратников: Вериха, Туманя и Модэ. Невесомыми, бесплотными смотрелись эти надутые «риторикой» и «мудростью» неженки, по сравнению с той маринованной в конском поту, безжалостной, хтонической мощью, которая стояла у них за спиной и которую они представляли здесь с наивежливейшими улыбками.

Каждого посланца сопровождала пара слуг: один с огромным бумажным зонтиком, другой — с позолоченной конской головой на расписном шесте, увитом разноцветными лентами.

Проследив направление взгляда Зигфрида, Данкварт пихнул королевича локтем в бок. Это был его коронный метод привлечения внимания собеседника. За такие штучки Зигфрид был готов прибить любого, но к Данкварту он снисходил: что вы хотите, ульфхедхинн, дикая тварь из дикого леса.

— Погляди на эти гуннские палки с лошадиными головами. Знаешь, зачем они?

— Гизельхер рассказывал. Что-то вроде ликторских фасций.