— Раз, два, три! Раз, два, три! И прыжок!

Под слова Розамунды Энтон попытался выполнить фигуру, но приземлился неправильно и, падая, потащил ее за собой. Она упала на пол, в клубок шелковых юбок, раскинув руки и ноги.

— Похоже, надо передохнуть, — хохотала она.

— Розамунда! Прошу прощения! — воскликнул он, помогая ей сесть. — Я сразу знал, что вы пожалеете, что согласились учить меня танцам.

— Пока не очень-то жалею, — ответила она, расправляя юбки. — Думаю, у вас уже получается лучше. Вольта — трудный танец.

— Вы очень великодушны, — улыбнулся он, садясь рядом с нею на пол. — Я только могу надеяться, мы не вызовем полный хаос, когда будем танцевать перед королевой, если, конечно, не покалечимся еще раньше.

— Что касается, покалечимся, полагаю, здесь мне много безопаснее, чем в апартаментах фрейлин, где обе Мэри прыгают, кричат и ссорятся.

Она откинулась назад, опираясь на ладони и рассматривая драпировку стен.

— Здесь, в комнате кузена лорда Лэнгли, замечательно. Тихо, спокойно и далеко от всех леди и других придворных, которые разошлись по картежным столам, а потом, напившись, пойдут по своим углам. Тут нет огня, но толстые гобелены и прекрасные ковры на полу не дадут замерзнуть, если упражняться в танце.

Ей хотелось, чтобы они оставались в этом укрытом месте всю ночь, а потом много-много дней. По крайней мере, пока шотландцы не уедут домой и, лорд Помфри перестанет врываться в спальню фрейлин.

— Уверен, в вашем доме не так шумно, — сказал Энтон. Он лежал на боку рядом с ней, опираясь на руку. Его волосы растрепались от прыжков и спадали непокорными завитушками на лоб. Прекрасный атласный камзол расстегнулся, и виднелась белая рубашка, немного влажная от пота. Огонь свечей играл на его красивом лице. Была удивительная интимность в том, чтобы лежать рядом с ним, чувствовать теплоту его тела и разговаривать.

Она чувствовала, что должна рассказать ему все.

— Да, в нашем фамильном замке очень спокойно. У меня нет ни братьев, ни сестер. Так что я сплю одна. Могу читать ночи напролет, и никто мне не помешает. Но там одиноко.

— У меня тоже нет братьев и сестер, — сказал он. — В нашем доме отец часто уезжал, и мы оставались с мамой одни. А кругом снег, лед.

— Тогда понятно, почему вы так прекрасно катаетесь. — Ей хотелось, чтобы он рассказывал больше и больше, все о своей жизни: о прошлом, о надеждах, о желаниях.

— Да, там больше нечего делать. — Он улыбнулся ей, но в улыбке был оттенок грусти, отзвуки воспоминаний и печали. — Вообще, это был не как настоящий дом.

— Потому вы и стараетесь, чтобы лучше станцевать перед королевой? Надеетесь склонить ее на вашу сторону в прошении о поместье?

— Что касается самого дела, сомневаюсь, что ловкость ног на танцевальном полу может помочь, — вздохнул он. — Но вот привлечь ее внимание ко всем возможным вариантам помочь может. Как вы думаете?

Розамунда рассмеялась:

— Да, ее величество восторгается атлетически сложенными джентльменами.

— А симпатичное лицо? Оно может помочь? — поддразнил ее Энтон.

— Да, вы и в самом деле, надо признать, красивы, мистер Густавсен. Хотя мне бы не хотелось раздувать вашей гордыни, говоря вам об этом. Но я не единственная, кто замечает это, — ответила она. — Что же касается прошения, если права на вашей стороне, то вы не проиграете.

— Мой дедушка оставил мне поместье по завещанию. Значит, права на моей стороне.

— Если завещание настоящее и законное. Он помнил о вас, хотя вы никогда его не видели.

Энтон покачал головой, вытягиваясь подле нее:

— Не видел. Но мама так часто говорила о нем, и мне казалось, что я его знаю. Когда она была девочкой, они обычно приезжали на лето в поместье Брайони. Она скакала с моим дедом и его братом по полям и лугам. Она очень любила это место.

— Поэтому он и оставил поместье ей, то есть вам? Это было ее особое место?!

— Думаю, да. Еще потому, что ее брат и его сыновья унаследовали другую собственность и не нуждались в меньшем поместье, таком как Брайони. — Мама с дедушкой поссорились из-за ее замужества перед ее отъездом из Англии. Она всегда сожалела об этом и надеялась, что когда-нибудь они помирятся. Может, так он пытался примириться с нею.

— О! Энтон! — Розамунда опустилась пониже, чтобы лечь на бок рядом с ним и смотреть на него.

Он повернул голову и устремил на нее темные глаза такой глубины, от которой кружится голова. Она чувствовала, что может упасть в них и погибнуть.

Он потянулся, чтобы коснуться ее лица; длинные пальцы скользнули в ее волосы, немного растрепавшиеся от танца, лаская, перебирая их. Медленно, медленно, как в наваждении, рука придержала ее голову и приподняла. Она закрыла глаза, а его губы с жадностью отыскали ее губы, будто он долго жаждал ее, только ее, изголодавшийся мужчина, удовлетворяющий свое жизненно важное желание. Она сама лизнула кончиком языка его губы и почувствовала вкус вина, сахарных вафель с банкета и неведомую ей сладость, более пьянящую, которая была уже от самого Энтона и которая была ей нужна больше, чем все остальное, что она знала раньше. Это был вкус жизненного экстракта. Их языки соприкоснулись; все