У нового тела есть и другое преимущество. Рассудок действует, как программа компьютера размером с кончик иголки, поэтому мое мышление и рефлексы в тысячи раз быстрее, чем у биологической особи. Я даже сознательно пошел на замедление своего мыслительного процесса, чтобы не терять контакта с биолюдьми. В полную мощь я реагирую на любые раздражители за доли микросекунды, что напоминает вспышки молнии по сравнению с тягучими раздумьями, на которые обречены биолюди. Я вижу в ультрафиолетовом спектре — компенсация невозможности что-либо разглядеть обычным способом.

Разумеется, моему телу можно было придать любую форму: сделать из меня кубик или сферу. Однако ты послушался диктата общественных условностей. Человек должен быть распознаваем как таковой, даже если он мельче муравья, посему мое тело повторяет человеческое. Хотя в нем совершенно нет органики, мозг мой функционирует по людскому лекалу. Внешне и внутренне я вижу и ощущаю себя человеком без малейшего изъяна.

Так и должно быть. Чего стоит опыт, приобретенный машиной?

Потом, когда я вернусь — ЕСЛИ вернусь, — я испытаю обратное превращение. Я стану тобой.

Только возвращение считается весьма проблематичным.

В тот раз мы были соединены, мы функционировали в едином режиме, два разных сознания реагировали как одно. Я помню свое ощущение, похожее на удар током: Боже, неужели я это сделаю? Неужели поздно дать задний ход?

Сперва идея больше смахивала на шутку, на безумное предположение. Мы тогда запускали зонды на одну переменную звезду и праздновали завершение работ так, что галактике было тошно: под действием нейропередающих рендомайзеров наши творческие способности выросли стократно, а критическое мышление свелось к нулю. Кто-то — по-моему, Дженна — сказала: «Можно было бы прокатиться! Дождаться вспышки, а потом пролететь через центр. Незабываемый аттракцион!»

«Все кончилось бы незабываемым всплеском», — ответил кто-то со смехом.

«А что? — подхватил кто-то еще. Возможно, это был я. — Запросто! Скачать себя во временное хранение и передавать показания в процессе падения».

«Это осуществимо, — сказала Дженна. — Но мы поступим еще умнее: сначала скопируем тело, потом соединим оба мозга. Одно тело падает, другое с ним соединено».

Вот только не помню, с какого момента в понятие «мы» вошел и я…

«Замечательно: оставшийся ощущает все в реальном режиме времени», — заметил я.

Утром, когда мы опомнились, надо было отказаться от этой затеи как от совершенно безумной, но для Дженны решение было уже непоколебимым. А раз решено, зачем медлить?

Кое-что мы поменяли. Падение на звезду, даже маленькую, занимает много времени, поэтому копию перестроили на более медленный мыслительный процесс, а оригинал был соединен с копией импульсными отражателями. Поскольку оба мозга были молекулярно идентичными, для связи требовалась очень узкая волна.

Зонды пришлось сделать биологическими, то есть установить системы охлаждения, чтобы внутренняя температура не доходила до точки кипения. Мы добились этого простейшим из возможных методов: вставили зонды в большой блок кометного льда. По мере его испарения ионизированный газ отбирает тепло. У льда было еще одно достоинство: наши друзья, наблюдающие за происходящим с орбиты, будут восторгаться великолепным кометным хвостом. Когда лед иссякнет, тело постепенно испарится. Падение на звезду никто из нас не пережил бы.

Но это нас не волновало. Если впечатления окажутся слишком нежелательными, можно будет всегда стереть из памяти боль.

Наверное, было бы куда разумнее записать мозговые импульсы копии на местный временный буфер, потом вернуть его назад и перекачать в память. Но Дженна и слышать не хотела о поблажках: она возжелала испытать все по-настоящему или, по крайней мере, с таким приближением к реальности, насколько позволяет замедление при световой скорости.

Прыжок мы совершили втроем: Дженна, Марта и я. Тут моя память дает сбой: никак не вспомню, почему я к ним примкнул. Видимо, дело было в моем тогдашнем самоощущении, каком-то иррациональном чувстве, которое для моего прежнего естества было нормальным: какая бы блажь ни взбрела в голову Дженне, я не должен был отставать от нее ни на шаг.

Я и ты ощутили одно: Боже, я копия, и меня ждет смерть. Но тогда, конечно, при полной синхронности мыслительного процесса, было невозможно отделить копию от оригинала, определить, где ты, а где я.

Восхитительное переживание — в своем роде, конечно. Падение!

Ты все это чувствовал, все помнишь. Сначала скука: падаешь и падаешь, всего-то развлечения — ощущение свободного падения и болтовня друзей по радио. Потом ледяная оболочка стала утончаться, началась ионизация и свечение, возник прозрачный светло-фиолетовый кокон; красная звезда внизу становилась все больше и больше, ее поверхность таяла, покрывалась морщинами. Внезапно мы провалились в пламя, над нами вознесся гигантский светящийся свод, превративший нас в карликов на фоне бесконечности.

Внизу, на неподвластной разуму глубине, поверхность перестала изгибаться, заполнила собой все — и я, по-прежнему падая со скоростью трехсот километров в секунду, завис неподвижно над бескрайней равниной, протянувшейся от горизонта до горизонта.

Потом испарился последний лед, и я повис в пустоте, словно пришпиленный к полыхающим небесам над бесконечным алым горизонтом. Боль явилась, как неизбежность, как горы, как океанская бездна, как континенты, как весь огромный мир, из которого выкачали воздух.

Это все Дженна! Теперь я помню. Самое странное, я никогда не был с ней серьезно связан. Она уже находилась в собственной скорлупе. Вот чему она хранила верность — скорлупе, вмещавшей ее изменчивый характер. Больше ей никто не был нужен.

Много позже, наверное, спустя век-другой, я узнал, что Дженна расщепила себя. Когда ее скорлупа раскололась, она скачала свою личность в компьютер и дотошно запротоколировала все, что составляло ее личность: все свои навыки, догадки, все, что испытала, вплоть до мелочей, все черточки характера, все воспоминания, сны, мечты, все бесчисленные тонкости, образующие конкретного человека. Она разбила свою душу на файлы и передала десять тысяч разделов в общее пользование. Теперь в тысяче, в миллионе, а может, и в большем количестве людей присутствует Дженна: ее ум, проницательность, владение древними музыкальными инструментами.

Но никому не дано ощущать себя так, как она. Переписав вторичное, она стерла главное.

А что представляю собой я?

Двое из техников, провожающих меня к кораблю и помогающих проводить тысячи процедур предполетной проверки, — мои старые друзья, оставшиеся еще с того, давнего падения. Один по-прежнему сохраняет то самое биотело, только постаревшее на восемьсот лет. Благодаря биологической реконструкции он ничуть не утратил силу и скорость реакции. Мое выживание, если мне суждено выжить, будет зависеть от тончайшего, в доли секунды, расчета, и мне неловко, что я не могу вспомнить его имя.

Помнится, он всегда был основателен и консервативен.

В процессе проверки мы обмениваемся шутками. Мне все так же не по себе: я продолжаю спорить с собой и все определеннее прихожу к выводу, что не понимаю и не пойму, зачем в это ввязался.

Изучение черной дыры могло бы именоваться захватывающим приключением только при возможности путешествовать со сверхсветовой скоростью, однако среди тысяч чудес, созданных наукой и техникой в третьем и четвертом тысячелетиях, этого чуда так и не оказалось. Будь у меня сказочный двигатель SSS, я бы запросто выскользнул из черной дыры. На горизонте событий пространство проваливается в черную дыру со скоростью света, но для сказочного двигателя «горизонт» н$ стал бы преградой.

Увы, мы таковым двигателем не обладаем. Одна из причин, почему я решился на это погружение, — не единственная и не главная, просто одна из многих, — состоит в надежде, что научное измерение свернутого пространства внутри дыры прояснит природу пространства и времени, и я сделаю один из бесчисленного множества шажков, результатом которых станет в конце концов создание двигателя SSS.

Впрочем, у корабля, который я буду пилотировать, двигатель почти — не совсем, конечно, — так же