обставившие ее, как игрушку, на рождество катавшиеся во Францию?
Голос жены был уверенный. Голос был обвиняющий. Голос был страдающий. Но при этом заученный, словно прокручивалась старая, надоевшая всем запись.
Максим щелчком отправил сигарету вниз. Посмотрел в ночь.
Тьма… Тьма надвигается.
Он убил в туалете темную нечисть. Одно из самых отвратительных порождений вселенского зла. Человека, несущего в себе злобу и страх. Выкачивающего из окружающих энергию, подминающего чужие души, превращающего белое в черное, любовь в ненависть. Как обычно… один на один с целым миром.
Вот только подряд наталкиваться на эти дьявольские отродья… Что это: они все вылезли из своих зловонных нор или его истинное зрение обострилось?
Вот и сейчас…
Максим смотрел с высоты десятого этажа и видел не ночной город в россыпи огней. Это для людей, слепых и беспомощных. Он же видел сгусток Тьмы, нависающий над землей. Невысоко, на уровне десятого — двенадцатого этажей, пожалуй.
Максим учуял еще одно порождение Тьмы.
Как всегда. Как обычно. Но почему так часто! Третий за сутки!
Тьма мерцала, колебалась, двигалась. Тьма жила.
Если бы он действительно верил в Бога. По-настоящему… Но той слабой веры, что согревала Максима после каждой вспышки очищения, уже почти не осталось. Где же Бог, если в мире так процветает зло? Покинул нас, бросил…
Если бы в душе Максима оставалась настоящая вера… Он рухнул бы сейчас на колени, вскинул руки к сумрачному ночному небу, где даже звезды горели мутно и печально. И вскричал бы: «За что? За что, Господи? Это выше моих сил, выше меня! Сними с меня этот крест, прошу тебя, сними! Я не тот, кто избран! Я слаб…»
Кричи — не кричи. Не он возложил на себя эту ношу. Не ему и снимать. Пылает, разгорается впереди черный огонек. Новое щупальце Тьмы.
— Мне срочно надо уйти, — сказал он, едва появившись в комнате.
Лена замолчала на полуслове, и в глазах, где только что стояли лишь раздражение и обида, мелькнул испуг.
— Я скоро вернусь, — он быстро направился к двери, надеясь избежать вопросов.
— Максим! Максим, подожди!
Переход от ругани к мольбе был молниеносным. Лена кинулась вслед, схватила за руку, заглянула в лицо — жалко, заискивающе.
— Ну прости, прости меня… я так испугалась… Прости, я глупостей наговорила… Максим!
Он смотрел на жену, мгновенно утратившую агрессивность, капитулировавшую, готовую на все — лишь бы он, глупый, развратный, подлый, не ушел от нее. Неужели она увидела в его глазах… да нет, просто испугалась по-бабьи, что потеряет мужика.
— Не пущу! Не пущу тебя никуда! На ночь глядя…
— Со мной ничего не случится, — мягко сказал Максим. — И тише, дети проснутся. Скоро вернусь.
Максим осторожно поцеловал ее в щеку — и отодвинул с дороги. Вышел в прихожую, провожаемый растерянным взглядом. Из комнаты дочери слышалась неприятная, тяжелая музыка — не спит и магнитофон включила, чтобы заглушить их голоса…
— Не надо! — умоляюще прошептала жена вслед.
Он накинул куртку, мимолетно проверив внутренний карман.
— Ты о нас совсем не думаешь! — будто по инерции, уже ни на что не надеясь, сдавленно выкрикнула Лена.
Музыка в комнате дочери стала громче.
— А вот это неправда, — спокойно сказал Максим. — Как раз о вас я и думаю. Берегу.
Он спустился на один пролет — не хотелось ждать лифта, — прежде чем его догнал выкрик жены, неожиданный — она не любила выносить сор из избы и никогда не ругалась в подъезде.
— Лучше бы ты любил, чем берег!
Максим пожал плечами и ускорил шаг.
Вот здесь я стоял — зимой.
Все было так же: глухая подворотня, шум машин за спиной, слабый свет фонарей. Только гораздо холоднее. И все казалось простым и ясным, как тупому американскому копу во время первого патрулирования.
Охранять закон. Преследовать зло. Защищать невиновных.
Как было бы здорово, останься все таким же простым и ясным, как в двенадцать или двадцать лет. Если бы в мире и впрямь было лишь два цвета — черный и белый. Вот только даже самый упертый полицейский очень быстро поймет, что на улицах есть не только Тьма и Свет. Есть еще договоренности, уступки, соглашения. Информаторы, ловушки, провокации. Рано или поздно приходится сдавать своих, подбрасывать в чужие карманы пакетики с героином, аккуратно бить по почкам и стрелять в спину убегающему…
И все — ради тех самых простых правил.
Охранять закон. Преследовать зло. Защищать невиновных.
Мне тоже пришлось через это пройти.
Я шел по узкой кирпичной кишке, поддел ногой обрывок газеты, валявшийся у стены. Вот здесь истлел несчастный вампир. Действительно несчастный, виновный лишь в том, что позволил себе влюбиться. Не в вампиршу, не в мага даже, а в жертву… в пищу.
Вот здесь я плеснул из чекушки водкой, обжигая лицо женщины, которую мы же, Ночной Дозор, отдали на пропитание вампирам.
Как они, Темные, любят говорить: «Свобода»! Как часто мы объясняем себе самим, что у свободы есть границы.
И все это, наверное, правильно. Для Темных и Светлых, что просто живут среди людей, превосходя их по возможностям, но ничем не отличаясь по стремлениям. Для тех, кто выбрал жизнь по правилам, а не противостояние. Но стоит лишь выйти на рубеж, тот незримый рубеж, где стоим мы, Дозорные, разделяя Тьму и Свет…
Это война. А война преступна всегда. Всегда, во все времена в ней будет место не только героизму и самопожертвованию, но еще и предательству, подлости, ударам в спину. Иначе нельзя воевать. Иначе — ты заранее проиграл.
Да что же это такое, в конце концов! За что стоит драться, за что вправе я драться — когда стою на рубеже, посредине между Светом и Тьмой? У меня соседи — вампиры! Они никогда — во всяком случае Костя — никогда не убивали. Они приличные люди… С точки зрения людей. Если смотреть по их деяниям — они куда честнее шефа или Ольги.
Где же грань? Где оправдание? Где прощение?
Я не знаю ответа. Я ничего не в силах сказать, даже себе самому. Плыву по инерции, на старых убеждениях и догмах. Как могут они сражаться постоянно, мои товарищи, оперативники Дозора? Какие объяснения дают своим поступкам? Тоже не знаю. Но их решения мне не помогут. Тут каждый за себя… Прямо как в лучших тезисах Темных.
Самое неприятное: я чувствовал, что если не смогу нащупать этот рубеж — я обречен. И не только я один. Погибнет Светлана. Шеф ввяжется в безнадежную попытку спасти ее. Рухнет вся структура московского Дозора.
Я еще постоял, опираясь рукой о грязную кирпичную стену. Вспоминал, кусая губы, пытаясь найти ответ.
Не было ответа.
