котором от руки было написано: «Кафе «Индиана», Монпарнас, 77 ав. Мен», а также дата и время. Главное, что Хади не знал, будет ли это очередное курьерское поручение для него или что-то иное.

Хади родился в Алжире и эмигрировал во Францию еще подростком, когда его отец нашел там хорошую работу. По-французски Хади говорил хорошо, но с характерным акцентом pied-noir, «черноногих». Это прозвище было присвоено жителям французской колонии на северном побережье Франции за двести лет до того, как в начале 60-х годов началась продолжительная и кровопролитная колониальная, она же гражданская, война, которую Франция не столько проиграла, сколько решила не продолжать. Однако Алжир так и не добился процветания, и арабы миллионами ехали в Европу, где их встречало весьма сдержанное гостеприимство. Этот процесс особенно усилился в последние десять лет двадцатого века, когда они начали осознавать свое единство в принадлежности к исламскому миру, пребывая в стране, которая до сих пор считала себя чем-то вроде плавильного тигля. Говорите на нашем языке (правильно произносите слова), уважайте традиции, и вы станете французами, а французам нет особого дела до цвета твоей кожи. Франция номинально считалась католической страной, но там никого не интересовало, в какую церковь ты ходишь, так что, если рассуждать серьезно, получалось, что эта нация вовсе не религиозная. Но с приходом туда ислама положение изменилось. Может быть, историческая память так хорошо сохранила победу, одержанную Карлом Мартеллом в битве при Туре в 732 году, что французы твердо знали, что всегда сражались с мусульманами. Но, вероятнее всего, причина заключалась в том, что иммигранты-мусульмане не принимали их культуру, отказывались перенимать моду в одежде и те традиции пьющих вино, как воду, бонвиванов, которые их не устраивали, то есть не желали переплавляться в этом тигле. Почему же кто-то может не хотеть превращаться во французов? — спрашивали себя местные. И мириады французских полицейских агентств внимательно следили за этими людьми. Хади знал об этом и прилагал все усилия, чтобы не выделяться из французского общества, уповая на то, что Аллах поймет его и в своем бесконечном милосердии простит ему это отступничество. Помимо всего прочего, вряд ли можно было считать его единственным мусульманином, употребляющим алкоголь. Французская полиция заметила это и стала уделять ему значительно меньше внимания. Он работал продавцом в магазине видеотоваров, хорошо ладил с сослуживцами, жил в скромной, но вполне удобной квартире на улице Доломье в 5-м аррондисмане (так в Париже называются районы), ездил на седане «Ситроен» и не причинял никому беспокойств. Власти не имели понятия, что жизнь, которую он ведет, находится в серьезном противоречии с его образом мыслей. Полицейские могут быть мастерами своего дела, но они не всеведущи.

Не обращали они внимания и на то, что время от времени он разъезжает по стране и даже за ее пределами, в основном по Европе, и время от времени встречается с какими-то людьми обычно в небольших уютных бистро. Хади нравилось легкое красное вино из долины Луары. Он не знал, что винодел — еврей и ярый сторонник Израиля. Антисемитизм во Франции, к сожалению, сохранялся, что, в свою очередь, немало радовало пять миллионов поселившихся там мусульман.

— Не возражаете, если я присяду к вам? — послышался мужской голос за спиной Хади.

Он обернулся.

— Милости прошу.

Ибрагим опустился на стул.

— Как прошла поездка?

— Без приключений.

— Что ты мне привез? — спросил Ибрагим.

Хади сунул руку в карман, вытащил компакт-диск и открыто, не делая никаких попыток скрыть свои действия, передал его собеседнику. Попытки не вызывать подозрений часто оказываются подозрительными сами по себе. Кроме того, если какому-нибудь любопытному постороннему или даже бдительному таможеннику придет в голову ознакомиться с содержимым любого из имевшихся при нем дисков, там, при беглом просмотре, обнаружится всего лишь набор фотографий, повествующих о чьем-то недавнем летнем отпуске.

— Ты смотрел, что там? — осведомился Ибрагим.

— Конечно, нет.

— Были какие-нибудь сложности с таможней?

— Нет. Я даже удивился, — сказал Хади.

— Нас тут пять миллионов. У них нет возможности следить за каждым из нас, ну, а я стараюсь держаться незаметно. Они уверены, что мусульманин, пьющий вино, не опасен для них.

А держаться незаметно означало никогда не посещать мечеть и не бывать в местах, где бывают исламские integristes, как во Франции называли исламских фундаменталистов, чтобы отличать их от фундаменталистов христианских, которые слишком заняты пьянством для того, чтобы представлять какую- нибудь опасность для него, — думал Хади. Неверные, чего с них взять.

— Мне намекнули, что мои обязанности могут измениться, — сказал Хади.

Они сидели за столиком на тротуаре. Менее чем в трех метрах от них находились посторонние люди, но рядом гудела проезжая часть и стояла обычная для большого города суета. Оба хорошо знали, что за столом нужно переговариваться открыто, без всяких конспиративных ужимок. Все такие штуки ушли вместе с кинофильмами 1930-х годов. Гораздо лучше спокойно сидеть, пить вино понемногу, курить и оглядываться на проходящих мимо женщин в элегантных платьях с высоко открытыми ногами. Такое поведение истолкуют именно так, как им нужно.

— Если тебя это интересует, — ответил Ибрагим.

— Интересует.

— Заниматься придется не тем, чем прежде. Будет довольно опасно.

— На все воля Аллаха.

Ибрагим пристально разглядывал его секунд пять, потом кивнул.

— Бразилия… Сколько раз ты там бывал?

— Семь раз за последние четыре месяца.

— Тебе нравилось?

— По-моему, все было хорошо.

— Настолько хорошо, что ты согласился бы вернуться туда, если тебе предложат?

— Конечно.

— У нас есть там человек. Я хотел бы, чтоб ты встретился с ним и кое-что организовал.

Хади кивнул.

— Когда мне выезжать?