— Ой! — услышал я свой собственный крик, мгновенно утонувший без следа в смятенном хоре воплей и пронзительных выкриков. Но две новых осы все же услышали меня. Одна метко клюнула меня в правое плечо, пробив и ткань костюма, и рубашку; вторая со свистом, словно отравленная игла, выпущенная метким африканским дикарем из духовой трубки, пронеслась к моему лицу и впилась в верхнюю губу, результатом чего стало уа-а-ау-а-а-а-в-ва-а-а — общепонятное выражение неимоверной боли, в котором не было ни единой разумной буквы, вслед за чем я тоже забил в воздухе руками. Внизу меня кто-то заходился от радостного смеха; взглянув сквозь слезы, залившие глаза, я увидел Демона, как заводную прыгавшую на скамье с поднятыми руками. Ее лягушачий рот растянулся в приступе веселья. Все лицо Бренды было усеяно красными пятнами осиных укусов.

— Все выходите наружу? — что было сил выкрикнул доктор Лизандер. Сразу три осы, отвратительно пульсируя брюшками, в красивом пике впились в его лысину, еще пара атаковала за спиной у него его седовласую, суроволикую супругу, с которой моментально слетела красивая голубая пасхальная шляпка. На широких плечах миссис Лизандер осы нашли для себя отличные посадочные площадки. Оскалив зубы в приступе праведного гнева и стиснув в одной руке Библию, а в другой — свою сумочку, миссис Лизандер принялась наносить наседавшим на нее волнам летающих бестий могучие удары.

Отталкивая друг друга, люди рвались к дверям в стремлении поскорее избавиться от муки и пробиться на волю, забыв о своих дождевиках и зонтах. Перед службой пасхальная публика являла собой образцовую модель цивилизованного христианского общества, а теперь наружу вываливались толпы настоящих варваров. Женщины и дети падали в липкую грязь церковного двора, мужчины спотыкались об их тела и тоже падали лицами вниз, прямо в лужи. Пасхальные шляпки разлетались во все стороны и катились по ветру, подобно мокрым колесам, до тех пор, пока их не затаптывали обезумевшие от страха люди.

С моей помощью отцу удалось высвободить деревянную ногу деда Остина из плена церковной скамьи. Осы нещадно кусали руки моего отца, и каждый раз, когда очередное жало впивалось в него, я отчетливо слышал, как сквозь стиснутые зубы отца с шипением вырывался воздух. Мама, бабушка Элис и бабуля Сара старались пробиться к выходу в придел, где люди валились с ног и отчаянно пытались выпутаться друг из- под друга. Преподобный Лавой, с пальцами, распухшими как сосиски, тщетно пытался защитить лица своих детей, пряча их между собой и полами юбки своей несчастной Эстер. Певчие спасались бегством, некоторые на бегу срывали с себя свои пурпурные мантии и бросали их прямо на пол. Мы с отцом повели деда Остина по проходу между скамьями к выходу из придела. Осы не побрезговали и другим моим дедом — его шея была вся искусана сплошь, щекам, по которым струились слезы или пот, тоже досталось. Отец раз за разом отмахивался от ос, жадно круживших вокруг нас словно команчи, охочие до поживы, припрятанной в фургонах переселенцев. Отовсюду доносились детский плач и пронзительные крики женщин, а осы продолжали нападать и жалить.

— Скорее наружу! Наружу! — выкрикивал в дверях доктор Лизандер и, не считаясь с рангами, проталкивал людей вперед под дождь, как только в проходе намечался затор. С другой стороны прохода его жена, Вероника, плечистая датская медведица, одну за другой хватала страждущие души за шиворот и вытаскивала на улицу за порог.

Мы уже почти добрались до выхода. Дед Остин шатался, отец осторожно поддерживал его. Мама выбирала ос из прически бабули Сары, словно голова той была густонаселенным гнездом. Два раскаленных гвоздя впились в основание моей шеи, один за другим с секундным интервалом — боль была такая, что мне показалось, что голова моя сейчас лопнет. Сразу вслед за этим меня схватил за руку отец, сильно дернул на себя, и по моей голове застучали капли дождя. Когда все члены нашей семьи сумели наконец выбраться на улицу, отец поскользнулся, не удержался на ногах и упал на колени прямо в грязь. Схватившись рукой за шею, я бегал кругами, крича от боли. Кончилось это тем, что, оступившись, я потерял сцепление с землей и прямо в своем пасхальном костюме растянулся в густой зефирской грязи.

Последним церковь покинул преподобный Лавой. Захлопнув за собой церковную дверь, он торопливо задвинул засов и с тяжким вздохом прислонился спиной к окованному дереву, словно запечатав собой находящееся внутри зло.

Буря продолжала бушевать, сотрясая все вокруг. Тяжелые капли дождя впивались в землю и во все стоящее на ней, напоминая скорее уже не гвозди, а удары небольших молотков, выколачивающих из наших тел последнюю чувствительность. Кто-то просто сидел в грязи без всяких сил; другие бродили вокруг в прострации; кто-то стоял, обратив кверху лицо, чтобы дождь бил прямо в него, облегчая холодными каплями боль.

Больно было ужасно. В бреду боли мне воображалось, как радуются осы за закрытой церковной дверью. Ведь, в конце концов, эта Пасха была и их праздником. Они так же воспряли из мертвых, пробудившись из холодных объятий зимы, во время которой осиные гнезда высыхали и их население, в основном крохотные личинки-младенцы, обращалось в неподвижные мумии. Откатив со своего пути свой камень, они вышли навстречу собственной весне и поспешили познакомить нас с болезненной церемонией, знаменующей упрямство и цепкость жизни, намеренной просуществовать еще так долго, как это не снилось ни одному преподобному Лавою. И сегодня нам, всем нам, удалось испытать на себе остроту и болезненность терновых шипов и каленых гвоздей, пусть это было преподано несколько своеобразным способом.

Кто-то нагнулся ко мне. Я почувствовал, как чья-то рука приложила комок холодной грязи к моей искусанной шее. Подняв глаза, я взглянул в мокрое лицо дедушки Джейберда. Его волосы страшно стояли дыбом, словно деда только что сильно ударило током.

— С тобой все в порядке, парень? — спросил он меня. Дедушка Джейберд в самый тяжелый момент повернулся ко всей семье спиной и бежал, спасая собственную шкуру. Он стал иудой и трусом, и в предложенной им грязи не было целебной силы.

Я ничего не ответил. Я просто взглянул ему прямо в глаза, но смотрел я сквозь него.

— Все будет в порядке, — сказал он тогда мне, потом выпрямился и отправился посмотреть, как там бабуля Сара, которая стояла вместе с мамой и бабушкой Элис. Обернувшись на ходу, он взглянул на меня, как побитая загнанная крыса.

Будь я ростом с моего отца, я, наверное, ударил бы его. Но сейчас я был способен только испытывать стыд за дедушку Джейберда, жгучий непереносимый стыд. А кроме того, другая мысль изводила меня: мысль о том, какая часть трусости дедушки Джейберда перешла по наследству мне. В ту пору я не имел ни малейшего представления об этом, но не за горами было время, когда все это мне довелось узнать.

Где-то на другой стороне Зефира зазвонил колокол другой церкви. Звук доносился до нас сквозь дождь словно во сне. Я поднялся на ноги. Шея, нижняя губа и плечо изнывали от пульсирующей боли. Самое ужасное в боли то, что она тебя унижает. Даже Брэнлины и те растеряли свое бахвальство и скулили, как щенки. Лично я ни до, ни после не видел никого, кто бы смог держаться молодцом после полудюжины укусов, а вы?

Пасхальный колокольный звон разносился над залитым водой городом.

Служба закончилась.

Аллилуйя.

А дождь все лил.

Серые облака висели над Зефиром сплошным покрывалом, изливая на землю из своих раздувшихся подбрюший воды, положившие начало паводку. Я засыпал под барабанную дробь дождя по крыше и просыпался под грохот урагана. Рибель скулил и дрожал в своей конуре. Я представлял себе, что он чувствовал. Волдыри от укусов сошли, на их местах остались только красные пятна, а дождь все лил и лил. Мы, похоже, уже позабыли о солнечном свете и потеряли надежду на то, что его лучи когда-то согреют наш родной городок. Тоскливый скучный дождь не прекращался, и в свободное от домашних заданий время мне не оставалось ничего другого, кроме как сидеть у окна и читать моих любимых «Знаменитых чудовищ» или пересматривать кипу комиксов.

Наш дом насквозь пропитался дождевым запахом — духом мокрого дерева и влажной грязи, которую наносят с лужайки. Из-за обильных небесных излияний был отменен обычный утренний сбор в «Лирике» по субботам, что объяснялось сильной течью в крыше кинотеатра. Даже городской воздух стал влажным и липким, похожим на зеленую плесень, что нарастает на боках валунов.

Через неделю после Пасхи пообедавший отец отложил вилку и нож, обратил взгляд к запотевшему окну,