хан. — Ему стоит только взгляд бросить — сразу назовет цену, достоинства, недостатки, орнамент определит, краски…

С каждым словом Мортаза-хана он все больше сжимался и уходил в себя, как будто это были зуботычины или подзатыльники. Комплименты казались ему насмешкой. Он слушал разглагольствования Мортаза-хана и реплики гостей смиренно, иногда слегка улыбался, но сам не мог ничего выговорить.

Чтобы представить себе вкусы и финансовые возможности приезжих, он завел их в первую попавшуюся лавку — это был его обычный прием. Перед ними развернули большой ковер, лежащий на кипе других сложенных ковров. Пыль поднялась столбом. Хозяин лавки, загоревшись беспричинной надеждой насчет богатых покупателей, начал суетиться, хватался за край ковра, тянул его, раскидывал. Он взялся за другой край, расправил складки, разгладил полотно. По фону цвета темного сургуча шел густой старинный цветочный орнамент. Все принялись щупать ковер, рассматривать его с лица и с изнанки. Видно было, что тегеранцам не нравится рисунок и расцветка, но они продолжали разглядывать ковер. Он понял, что их интересует качество, вытащил из кармана сигарету, отвернул краешек ковра и, приложив к нему сигарету, начал отсчитывать узелки, помещавшиеся на крохотном отрезке в полсантиметра. Выткано было грубовато, но все же неплохо. Он спрятал сигарету. Этим трюком он всегда пользовался, чтобы привлечь внимание клиентов, придать себе вид эксперта-профессионала. Некоторые клиенты, когда видели, что по сигарете можно измерить количество узлов на ткани ковра — секрет, о котором они не подозревали, — приходили в восторг, выражая его отрывистыми восклицаниями, А он так и ловил их возгласы, чуть ли не выхватывал обрывки слов прямо изо рта, подкармливая этими крохами свое самолюбие. Другие оставались равнодушными или делали вид, что уже знают такой прием, или даже сами первыми тянулись к ковру с сигаретой. Это его больно задевало.

На земле раскинули еще несколько ковров; он развертывал и складывал их, точно ученик в лавке. Его двубортный пиджак был застегнут на все пуговицы, в помещении ему было жарко, он вспотел от усердия, но никак не мог расстегнуться, начисто забыл об этом, копошился над коврами, давал покупателям пояснения, опускаясь с высоты консультанта-знатока до уровня мальчика из магазина или записного бесплатного старателя. Теперь даже его пояснения, тонкие и точные, сбивали ему цену. Тегеранцы совсем не обращали на него внимания, сосредоточившись на своем: выбрать, купить… Костюм его измялся, руки стали грязными, на запотевших стеклах очков осела пыль — это раздражало и нервировало его. Знакомая история! Как бы ему хотелось спокойно отдавать распоряжения: «Покажи это! Разверни то!» Но как раз распоряжаться-то он и не умел. Мортаза-хан и тегеранцы важно отходили в сторону, хозяин, взявшись за один угол ковра, ждал, чтобы кто-нибудь потянул за другой, и он невольно бросался помочь, будто кто-то толкал его, будто глаза хозяина кричали: «Чего ждешь, тяни!», будто ожидающие взоры клиентов тоже приговаривали: «Ну, тяни же!»

Они зашли еще в несколько магазинов. В одном ковер им приглянулся. Хозяин заломил несуразную цену; наш эксперт назвал подлинную стоимость. Хозяин, разозлившись и заупрямившись, не желал уступать. Тегеранцы положились на своего спутника, воображая, будто знания настоящей цены товара достаточно, чтобы купить его за эту цену. Когда же они увидели, что сделка не ладится, рассердились: ковер им понравился. Усталые и раздраженные, они снова зашагали по базару.

— Ничего, у других не хуже! — сказал он, чтобы утешить их. — Лавок много, сколько угодно найдем…

Они поглядели на него так, что он прикусил язык. Им хотелось выместить на нем досаду и усталость. Они шли быстро, переговариваясь между собой, а он трусил следом, тяжело дыша. Видел он плохо и постоянно спотыкался о камни, попадал ногой в выбоины базарной площади. А ведь он определил их вкус! Понял, что им нравятся более новые рисунки, современная расцветка…

Он решил теперь первым же ковром, который покажет им, увлечь их настолько, чтобы они обязательно его купили. В следующей лавке, бегло взглянув на груду свернутых ковров, он показал хозяину на третий сверху:

— Разверни!

На этот раз ученик стоял наготове, в помощи господина эксперта не было нужды, но парень, видно по лени, предложил:

— Может, развернуть господам вот этот?

— Нет, не надо, — твердо возразил он. — Давай нижний, который я показал.

Два верхних ковра сняли, третий положили на землю. Хозяин взялся за край и ждал ученика, а тот все мешкал. И эксперт не выдержал, выскочил вперед, взялся за другой край свернутого ковра, сильно дернул. Но теперь он уже не злился. Он старался восстановить свой пошатнувшийся авторитет.

Ковер был светло-кремовый с четким рисунком, богатым и броским. В орнаменте преобладали гранатовый и приятный зеленый тона. Тегеранцы уставились на ковер, разинув рты. А он, довольный, с внутренним удовлетворением наслаждался их изумлением и восхищением. Однако, немного полюбовавшись ковром, тегеранцы захотели взглянуть и на другие: вдруг найдется еще лучше! В другое время он разозлился бы. Но сейчас было ясно, что победа за ним. Странные люди эти тегеранцы, думал он, вроде бы сами не знают, чего хотят. Немало покупателей сопровождал он по базару, помогая выбрать ковры, и все похожи друг на друга. Бывало, ковер так понравится, что они, кажется, готовы за него кишки выпустить. И все-таки начинают смотреть еще и еще, приценяться, торговаться. А потом непременно купят тот, первый… Так и эти тегеранцы — стали рассматривать другие ковры, но, как он и предвидел, те им не понравились, и они решили остановиться на первом. Хозяин магазина назвал цену, наш эксперт предложил свою. Хозяин сделал вид, что сердится, заворчал… Тегеранцы потеряли всякое терпение, они ничего не понимали и уже готовы были крикнуть: «Идет, мы согласны…» Но он настаивал, и хозяин вдруг перестал артачиться. Тегеранцы удивились и обрадовались, а он знал: здесь нет спроса на новые рисунки, и хозяин рад сбыть ковер подвернувшимся покупателям.

У тегеранцев не было при себе достаточно денег, и они договорились, что на остальное Мортаза-хан выпишет чек. Но тот забыл дома чековую книжку, пришлось за ней ехать. Дома Мортаза-хан выписал чек, отдал ему в руки, и его подвезли до ворот базара, дожидаясь, пока он вручит чек хозяину и вернется. Чтобы не заставлять их долго ждать, он шел быстро, почти бежал, низко опустив голову, сжимая чек в руке. Теперь, когда дело было, в сущности, закончено, он опять почувствовал себя маленьким человеком: ведь его заставили, как посыльного, бегать взад-вперед с этим чеком… Когда он вернулся, Мортаза-хан пригласил его отобедать с ними в его доме, но было видно, что приглашает он только из приличия, на самом же деле от него хотели отделаться. Это его задело. Сославшись на занятость, он попросил извинить его. Они не настаивали.

— Заходи вечером, — сказал, садясь в машину, Мортаза-хан, — мы собираемся за город прокатиться.

Он согласился и тут же пожалел об этом. Но они уже уехали. Он рассердился на себя. Не надо бы идти к ним вечером! Но он знал, что пойдет. Не решится упустить такую возможность — нужда всегда подавляла в нем гордость. Гордость слабела, мельчала, пока не превращалась в маленький комочек, нечто вроде шишки, которая лишь изредка ныла, напоминая о себе.

Он знал, что тегеранцы сейчас спрашивают Мортаза-хана: «Сколько ему дать?», а тот отвечает: «Да что там, угостим его водкой, подбросим десять-двадцать туманов — и ладно».

По правде говоря, он не видел от Мортаза-хана ничего дурного, наоборот, тот делал ему добро, сколько мог. Большинство клиентов находил ему Мортаза-хан. Частенько он чувствовал себя никчемным и нищим и тогда, совсем отчаявшись, отправлялся к Мортаза-хану. Тот поил его водкой или давал денег в долг. Но сейчас, так как он не знал этих тегеранцев и не мог обижаться на них, он злился на Мортаза-хана, искал в нем причину всех бед. Впрочем, как ни досадовал он на Мортаза-хана, он знал, что опять пойдет к нему, пойдет в этот же вечер.

Он вернулся в управление, попросил чаю и, вытащив из кармана газету, расстелил ее на столе. Вооружившись химическим карандашом, погрузился в разгадывание кроссворда. Постепенно злость его остыла, отступила куда-то. И к тому времени, когда окончился рабочий день и служащие поднялись со своих мест, а уборщицы начали закрывать двери и окна, кроссворд был уже наполовину решен. Сложив газету, он сунул ее в карман и, прихватив карандаш, отправился домой. Пообедав, прилег и снова взялся за кроссворд.

Теперь шум детей не беспокоил его. Он не слышал, как жена укладывала их, одного за другим,