носовой платок.

– Вот, Юлилла. Вытри нос и перестань плакать. Будь хорошей девочкой, – сказал он, бросая ей платок. – Время поговорить.

Больше всего Юлилла плакала как раз от страха перед отцом. Так что успокаивающий, беспристрастный тон успокоил ее. Слезы прекратились. Она сидела, опустив голову, и только тело ее содрогалось от икоты.

– Ты заставляла себя голодать из-за Луция Корнелия Суллы, это правда? – спросил отец.

Она не отвечала.

– Юлилла, молчание тебе не поможет… Все из-за Луция Корнелия?

– Да, – прошептала она.

Голос Цезаря продолжал звучать беспристрастно, но слова, произносимые им, прожигали Юлиллу насквозь. Так он говорил бы с рабом, совершившим непростительную ошибку, но не с дочерью.

– Понимаешь ли ты, сколько боли и тревог доставила семье в последнее время? С того момента, как ты начала морить себя голодом. Мы думали только о тебе. Не только я, твоя мать, твои братья, твоя сестра – но и наши преданные слуги, и наши друзья, и наши соседи. Ты почти довела нас до грани безумия. А за что? Ты можешь сказать мне – за что?

– Нет, – прошептала она.

– Чушь! Конечно, можешь! Ты затеяла с нами игру, Юлилла. Жестокую игру. Ты влюбилась – в шестнадцать лет – в человека, который, ты знаешь сама, тебе не пара. Ты никогда не получила бы моего согласия на такой брак. Человек этот сам понимает свое положение и не отвечал тебе взаимностью. Но ты продолжала действовать обманом, хитростью, жестоко… У меня нет слов, Юлилла!

Его дочь вздрогнула. Его жена вздрогнула.

– Кажется, мне следует освежить твою память, дочь. Ты знаешь, кто я?

Юлилла не отвечала, опустив голову.

– Смотри на меня!

Она подняла лицо: наполненные слезами глаза смотрели на Цезаря с ужасом.

– Нет, я вижу, ты не знаешь, кто я, – сказал Цезарь, почти не меняя тона. – Придется напомнить. Я – глава этого семейства. Мое слово – закон. Мои поступки не поддаются акциям судебного преследования. Что бы я ни решил сказать или сделать – могу сказать и сделать. Ни Сенат, ни Народ Рима не встанет между мною и моей абсолютной властью над семьей. Законы Рима гласят, что семья подвластна лишь своему главе. Если моя жена нарушит супружескую верность, Юлилла, я могу убить ее, или заставить ее покончить жизнь. Если сын мой виновен в низком поступке или в трусости, или в другой позорной слабости, я вправе убить его или приказать ему, чтобы покончил с собой. Если моя дочь нецеломудренна, я вправе убить ее или заставить покончить с собой. Если любой член моего семейства – от моей жены, сыновей и дочерей, до моей матери и моих слуг – нарушат на мой взгляд, рамки приличий, я могу убить его или ее или заставить его или ее покончить с собой. Ты понимаешь, Юлилла?

– Да, – сказала она.

– С печалью и стыдом говорю я тебе: ты переступила границы приличий. Ты опозорила семью – и прежде всего главу семьи. Ты играла честью семьи. И ради чего? Ради личного удовольствия. Самый отвратительный мотив!

– Но я люблю его, папочка! – закричала она. Цезарь повысил голос:

– Любовь? Что ты знаешь об этом несравненном чувстве, Юлилла? Как ты можешь грязнить слово «любовь» низким чувством, пережитым тобою? Разве это любовь – превращать в муку жизнь возлюбленного? Разве это любовь – не спросив, принуждать своего возлюбленного к обязательствам, которых он не желает? Ну, разве это любовь, Юлилла?

– Думаю, нет, – прошептала она. Но я думала, что люблю…

Ее родители обменялись горестными взглядами: они, наконец, поняли, в чем пороки Юлиллы.

– Поверь мне, Юлилла, какие бы чувства не заставили себя вести себя так низко и бесчестно, это была не любовь, – сказал Цезарь и встал. – Больше не будет коровьего молока, яиц, меда. Ты будешь есть все, что ест семья. Или не будешь есть вовсе. В настоящий момент это для меня не важно. Как твой отец и глава семейства, я относился к тебе со дня твоего рождения с почетом, уважением, лаской, вниманием, терпимостью. Я не бросаю тебя. Не собираюсь убивать тебя или понуждать к самоубийству. Но, начиная с этого часа, что бы ты не делала с собой – это твои проблемы. Ты оскорбила меня и моих близких, Юлилла. И, что еще более непростительно, оскорбила мужчину, который от тебя ничего не хочет, потому что совсем не знает тебя. И еще. Я требую, чтобы ты извинилась перед Луцием Корнелием Суллой. Перед нами ты можешь не извиняться. Излишний труд: ты все равно потеряла нашу любовь и уважение. Он вышел из комнаты.

Юлилла покраснела. Она повернулась к матери и попыталась броситься к ней. Но Марция отступила от дочери, словно от прокаженной.

– Отвратительно, – прошипела она. – И все – ради мужчины, который не достоин лизать землю, по которой ходил Цезарь!

– О, мама!

– Не надо! Ты спешила вырасти, Юлилла; спешила стать женщиной, готовой к супружеству. Что же, и будь такой. Зачем тебе мама? – и Марция тоже вышла.

Несколькими днями позже Гай Юлий Цезарь писал своему зятю, Гаю Марию:

«Итак, с невеселым этим делом, наконец, покончено. Мне бы хотелось верить, что Юлилла получила урок, но в этом я сомневаюсь. В будущем, Гай Марий, ты тоже столкнешься с муками отцовства. Можешь учиться на моих ошибках. Но едва ли захочешь. Каждый ребенок, рождающийся в этом мире – особенный, и следует с ним обходиться особо. Где мы ошиблись? Я, честное слово, не знаю. Даже не знаю, ошиблись ли мы вообще. Я глубоко оскорблен, как и Марция, которая отказывается идти на встречу дочкиным