Поженились они в апреле. Стоял чудесный весенний день, предзнаменования были благоприятны; даже Цезарю-отцу, казалось, полегчало.

Плакала Рутилия, плакала и Марция; одна – потому что выдавала замуж первого своего ребенка, вторая – потому что женила последнего. Присутствовали Юлия и Юлилла, но мужей их не было: Марий и Сулла все еще оставались в Африке, а Секст Цезарь набирал войско в Италии, не сумев выпросить у консула Гнея Маллия Максима отпуск.

Котте хотелось снять дом на Палатине, чтобы молодая пара провела там свой первый месяц.

– Сначала вам надо привыкнуть, что вы муж и жена, а уже потом привыкать к жизни в Субуре, – сказал он.

Котта очень заботился о судьбе своей единственной девочки.

Но молодая пара решительно отказалась. Поэтому свадебное шествие затянулось – путь до Субуры неблизкий.

Юный Цезарь был очень доволен, что лицо его невесты скрыто вуалью: непристойные шутки зевак он героически выдерживал один, улыбаясь и раскланиваясь в ответ.

– Это наши новые соседи, придется ладить с ними, – сказал он. – Просто не слушай, что они говорят.

– Я бы на твоем месте предпочел избегать встречи с ними, – промолвил Котта, который хотел нанять гладиаторов для сопровождения свадебной процессии; толкучка на улицах Субуры, преступные наклонности аборигенов и даже их жаргон раздражали его.

Когда они подошли к инсуле Аврелии, за ними уже тянулась целая толпа зевак, которые видимо надеялись, что в конце пути их ожидает море вина, и рассчитывали повеселиться.

Однако, когда юный Цезарь открыл дверь и взял молодую жену на руки, чтобы пронести ее через порог дома, Котта-старший, Луций Котта и два галла придержали толпу, пока юный Цезарь не зашел в дом и не запер за собою дверь. Под недовольные возгласы собравшихся Котта с высоко поднятой головой пошел прочь.

В квартире была только Кардикса; Аврелия хотела потратить деньги, оставшиеся от приданого, на домашних слуг, но решила сделать это после свадьбы – чтобы обойтись без советов матери и свекрови. Юному Цезарю тоже нужны были слуги – управляющий, слуга, отвечающий за вино, секретарь, клерк и камердинер. Но Аврелии требовалось больше: две служанки для черных работ, прачка, повар с поваренком, две «прислуги за все» и один раб помускулистей. Не так уж много, но и немало.

На улице темнело, но в квартире было гораздо темнее. Свет, проникавший через лестницу с девятого этажа, рано померк, так же, как и свет с улицы, затененной высокими домами вокруг. Кардикса зажгла все лампы, но их не хватало, чтобы осветить все темные углы. Сама служанка ушла в свою коморку, чтобы оставить молодоженов наедине.

Аврелию удивил шум. Он доносился отовсюду – с улицы, с лестницы, ведущей на верхние этажи, с центральной лестницы. Крики, ругань, треск, визг, брань, плач младенцев… Она слышала, как мужчины и женщины кашляли и плевались, как прошел по улице оркестр, грохоча барабанами и тарелками. До нее долетали обрывки песен, мычание быков, блеяние овец, хриплые крики мулов и ослов, беспрестанный скрип повозок, взрывы смеха.

– Тебе не кажется, что мы не услышим самих себя! – сказала она, пытаясь скрыть внезапно набежавшую слезу. – Гай Юлий, мне так жаль!.. Я вовсе не подумала о шуме!

Юный Цезарь был достаточно мудр и достаточно чуток, чтобы понять, что отчасти эти слезы были вызваны не шумом, а волнением последних нескольких дней – естественными переживаниями девушки, выходящей замуж. Он волновался и сам; что же говорить о юной супруге?

Он весело засмеялся:

– Мы привыкнем, не бойся. Уверен, что через месяц даже перестанем шум замечать. Кроме того, в нашей спальне должно быть тише.

Он взял ее за руку и почувствовал, как она дрожит.

Действительно, в спальне, в которую можно было попасть из его кабинета, было тише. Зато – еще темнее. И душно, если не оставлять дверь в кабинет открытой.

Оставив Аврелию в кабинете, Цезарь сходил в гостиную за лампой. Рука в руке, они вошли в комнату и замерли, очарованные. Кардикса украсила спальню цветами, постель усыпала душистыми лепестками. Вдоль стены стояли вазы, наполненные розами, левкоями, фиалками; на столе – графин с вином и графин с водой, две золотых чаши и большое блюдо медовых лепешек.

Никто из них не смущался. Как все римляне, они были хорошо осведомлены в вопросах секса, хотя и в известных пределах. Каждый римлянин, которому средства позволяли, предпочитал уединение, если приходилось обнажать тело, необходимость обнажиться никого не смущала.

Конечно, на счету юного Цезаря были кое-какие приключения. Но искушенным его не назовешь: лицо его было приметней натуры. И вобще юный Цезарь при всех его несомненных способностях был очень скромен, ему не хватало напористости, чтобы вырасти в крупного государственного деятеля, на которого могли смело положиться другие, но сам он скорее помог бы кому-то продвинуться вперед, нежели поборолся бы за собственную карьеру.

Предчувствия не обманули Публия Рутилия Руфа. Юный Цезарь и Аврелия подходили друг другу. Он был мягок, внимателен, вежлив, его любовь была скорее нежна, чем полна огня; возможно, если бы он пылал страстью, то и она бы зажглась, но… Их любовь была нежна в прикосновениях, ласкова в поцелуях, нетороплива в движениях. Это устраивало обоих.

И Аврелия могла сказать себе, что она, несомненно, заслужила бы одобрение Корнелии, матери Гракхов, так как исполнила свою обязанность точно так же, как, вероятно, делала это Корнелия, мать Гракхов: с удовольствием и с чувством исполненного долга. Это давало гарантию – соитие само по себе не превратится в цель ее жизни, не заставит ее искать наслаждения на стороне – и что брачное ложе ей никогда не опротивеет.

Зиму Квинт Сервилий Сципион провел в Нарбо, сокрушаясь о своем потерянном золоте. Здесь он