отзвучало без всякого тому оправдания. Ежедневно умирает по музыкальной пьесе, по новелле или по стихотворению, потому что они в наше время не имеют никакого оправдания. И якобы непреходящее снова вопреки всему проходит, никому оно больше не известно. Хотя оно и заслуживает того, чтобы существовать длительно. В музыкальном классе у Эрики даже дети способны выколачивать Моцарта и Гайдна из инструмента, а более продвинутые скользят на полозьях Брамса и Шумана, покрывая собственной улиточной слизью лесную почву музыкальной литературы.

Эрика К. решительно бросается навстречу порывам весенней бури, надеясь вынырнуть целой и невредимой на другом конце. Ей предстоит пересечь пустынную площадь перед ратушей. Собака рядом с ней тоже чувствует первое дыхание весны. Все тварно-телесное для Эрики отвратительно и предстает постоянным препятствием на ее прямо начертанном пути. Она, пожалуй, не страдает такой немощью, как какой-нибудь инвалид, но все же свобода ее движений ограничена. Ведь большинство людей с симпатией движутся в сторону «ты», в сторону партнера. Это все, о чем они только могут мечтать. Если когда-нибудь кто-то из сотрудниц по консерватории берет ее под руку, она вздрагивает от этой развязности. Никто не имеет права прислоняться к Эрике, на Эрику может опускаться лишь легкое как пух искусство, готовое при каждом дуновении ветра вновь взлететь и опуститься где-нибудь в другом месте. Эрика так плотно прижимает свою руку к телу, что рука ее знакомой-музыкантши не может преодолеть эту стену и безвольно опускается. О таких людях, как она, говорят обычно: к ней не подступишься. И никто к ней не подступается. Ее обходят стороной. Знакомые готовы терпеливо ждать и тянуть время, лишь бы не столкнуться с Эрикой. Некоторые из них привлекают к себе внимание, громко разговаривая, Эрика — никогда. Некоторые приветливо машут рукой, Эрика — никогда. Есть и те, и другие. Кто-то из них ни секунды не стоит на месте, распевает во все горло, громко кричит. Эрика — никогда. Ведь им ведомо, чего они хотят. Эрике — никогда.

Две девчонки, по возрасту — школьницы или ученицы где-нибудь на производстве, идут ей навстречу, громко хихикая и тесно обнявшись, головы прижаты друг к другу, как две бусины. Они висят друг на друге, эти ягодки. Наверняка их сплетенность сразу разрушится, когда подойдет приятель одной из них. Они мгновенно дадут вызволить себя из теплых и дружеских объятий, чтобы направить свои присоски в его сторону и, словно дисковые мины, пробрать его до костей. Когда-нибудь позже произойдет так, что неприязнь оглушительно взорвется и женщина расстанется с мужчиной, чтобы дать выход своему запоздалому таланту, лежавшему под спудом.

Люди не в состоянии ходить и стоять поодиночке, они появляются толпами, хотя и в одиночку они уже слишком большая нагрузка для земной поверхности, — думает Эрика, которая гуляет сама по себе. Бесформенные голые черви, лишенные опоры и позвоночника, лишенные всякого соображения! Их никогда не касалось волшебство, оно никогда не овладевало ими — волшебство музыки. Они сцепляются друг с другом своей дикой растительностью, которую не тронет никакое дуновение.

Эрика чистит перышки, похлопывая себя руками. Легкими скользящими ударами она проходится по юбке и пиджаку из дешевого сукна. При таких бурях и ветрах пыль наверняка к ним пристала. Прохожих Эрика обходит стороной, едва завидев их издали.

—

Был один из весенних дней, залитых тягостно колеблющимся освещением, когда обе дамы Кохут сдали слабоумного отца, уже полностью утратившего способность ориентироваться во времени и пространстве, в специальный санаторий в Нижней Австрии, прежде чем его перевели в государственную психлечебницу «Штайнхоф» — это печальное название даже чужеземцам знакомо по мрачным преданиям — и навсегда там оставили. На столько, на сколько ему хотелось! Совершенно по его желанию.

Колбасный торговец, знаменитый тем, что всегда забивает скотину сам, хотя ему никогда бы и в голову не пришло забить себя самого, вызвался отвезти их на сером микроавтобусе-«фольксвагене», в котором обычно болтались подвешенные на крючках половинки телячьих туш. Папуля едет среди весеннего пейзажа и дышит полной грудью. Он везет с собой багаж, в котором каждый предмет снабжен аккуратной монограммой, на каждом носке собственноручно вышита буква «К», кропотливая ручная работа, однако ни восхищаться ею, ни просто оценить ее он давно уже не в состоянии, хотя эти ловкие пальцы принесут ему пользу, не дав воспользоваться его носками безо всякого злого умысла господину Новотному или господину Витвару, таким же чокнутым, как он сам. Их фамилии начинаются с других букв, а что делать с престарелым господином Келлером, который ходит под себя? Ну, он помещен в другую палату, как удовлетворенно установят Эрика с матерью. Они едут и едут и скоро будут на месте. Они скоро доберутся до цели! Они едут мимо возвышенности Рудольфсхёе, мимо замка Фойерштайн, мимо озера Винервальдзее, мимо гор Кайзер- брунненберг, Йохграбенберг. Едут мимо горы Кольрайтберг, на которую в старые, но не добрые времена они совершали восхождение вместе с отцом, почти доезжают до горы Бухберг, однако здесь им предстоит свернуть. А за горами их наверняка ждет Белоснежка! На ней изящная одежда, и она смеется от радости, что в ее царство снова кто-то забрел. Она ждет в сельском доме на две семьи, полностью перестроенном, принадлежащем теперь хозяевам с сельскими корнями и с источниками дохода, укрываемыми от налогов, в доме, оборудованном с благородной целью для ухода за нервнобольными и для извлечения финансовой выгоды из их душевного нездоровья. Таким вот образом дом служит не двум семьям, как прежде, а многим и многим сумасшедшим, давая им прибежище и защиту от себя и от других людей. Пациентам позволено заниматься поделками или совершать прогулки. И в том, и в другом случае за ними установлен надзор. Когда они мастерят что-нибудь, вокруг скапливаются отходы и всякий мусор, когда совершают прогулки вокруг дома, везде таятся разные опасности (побег, травма, укус животного), а вот с хорошим деревенским воздухом не возникает никаких проблем — он здесь бесплатный. Каждому позволено дышать столько, сколько ему нужно и захочется, за каждого пациента официальный опекун вносит солидную плату, чтобы больного приняли и оставили в санатории, а это связано еще и с дополнительными расходами и чаевыми для обслуги в зависимости от того, насколько пациент труден и нечистоплотен. Женщины размещаются на третьем этаже и в мансарде, мужчины — на втором этаже и в боковом флигеле, который представляет собой перестроенный гараж, хотя теперь выглядит как настоящий маленький домик с проведенной в него холодной водой и с протекающей крышей. Легковушки, принадлежащие персоналу, в эту гниль и плесень никто не ставит. Их паркуют прямо во дворе. Пациент, за которого заплатили по льготной цене, иногда находит пристанище в кухне и читает при свете карманного фонарика. Пристройка имеет размеры, достаточные для «опель-кадета», а вот «опель-коммодор» здесь бы застрял и не сдвинулся ни вперед, ни назад. Сколько хватает взгляда, все обнесено добротным забором из толстой проволоки. Родственники не могут ведь сразу забрать назад только что доставленного пациента, они с таким трудом его сюда привезли и заплатили уйму денег. На доходы, которые владельцы дома получают от своих маленьких гостей, они наверняка приобрели себе какой-нибудь замок там, где им не будут мозолить глаза эти идиоты. И в этом замке семья владельцев уж точно будет жить сама по себе, без соседей, чтобы отдохнуть от забот по дому призрения.

Отец, с потухшим взором, надежно ведомый под руки, устремляется к своему грядущему дому, только что покинув свой родимый дом. Ему выделили милую комнатку, она его уже дожидается. Чтобы освободить новому жильцу место, старому пришлось умереть после продолжительной болезни. И новому пациенту когда-нибудь придется очистить место. Ущербные духом требуют больше места, чем люди нормального облика. Их не накормишь отговорками, им нужно по меньшей мере столько же места, сколько овчарке средних размеров. Владельцы уверяют: все комнаты полностью заняты, и количество койко-мест можно бы даже увеличить! Однако отдельно взятый пациент, по большей части соблюдающий постельный режим, поскольку так от него меньше грязи и больше экономии места, вполне заменим любым другим пациентом. Жаль, конечно, что нельзя получать двойную плату за каждого, а то бы владельцы постарались. За всех, кто здесь лежит и разевает клюв, платят, и эта плата для владельцев вполне оправдывает себя. Все, кто здесь лежит, здесь и останутся, потому что так распорядились их близкие. Ситуация постояльца в крайнем случае может только ухудшиться, и тогда ему предстоит перевод в «Штайнхоф» или в «Гуггинг»! Комната аккуратно поделена между отдельными койками, у каждого пациента есть своя постель, кроватки очень маленькие, зато в каждую комнату их помещается больше. Между лежаками оставлено расстояние сантиметров в тридцать, только-только для того, чтобы лежачий пациент мог при необходимости встать и опростаться, что запрещено делать прямо в постели, поскольку связано с дополнительными трудовыми затратами со стороны персонала. Если пациент себе такое позволяет, он обходится дороже, чем его тюфячок, и его отправляют в более страшное место. Часто у него бывает повод спросить, кто лежал на его