ещё у них в банке. Уже не так много, как раньше.
Жандарм в салоне-парикмахерской смотрелся бы ещё удивительнее, чем король, ну, разве что какая-нибудь клиентка неправильно припарковалась, тогда бы все взгляды обратились на неё и на её причёску-полуфабрикат. Жандарм был бы добр, но справедлив. Он договаривается о встрече и готовит сокрытие истины, чтобы за закрытыми шторами исполнить все тайные желания, даже те, которые невозможно удержать в тайне, которые докучают ему хуже назойливых собак, которых гонят, даже не кинув палку, за которой они побежали бы, вывалив языки, такие мокрые и неаппетитные, что с ними рядом и ложиться не хочется. Но на кону стоит господский дом и тихо говорит: иди! И он идёт. Если женщины не получают себе короля для ночного столика, на котором лежат яркие журнальчики, то, может, они заполучат государственное должностное лицо, которое всегда примут здесь за короля. Бумага стерпит. Король на фото слегка взвинчен и кучеряв. Я бы сказала, эта женщина свежезавита, но докучлива, если бы я посмела и если бы мне было позволено взирать на мои выдумки свысока. Жандармский отец мог бы жить ещё и сейчас, судя по его тогдашнему взору. Жизни всегда ходят парой, если не строем. Они стоят рядами, как дома, рядятся один под другой, но меня не зарядят. Жизни подходят одна другой, но они часто не подходят персоне, которой выданы как одежда. Они в основном бессобытийны, как будто слишком много жизней досталось всего нескольким персонам, каждой из которых и одной-то судьбы многовато, сосуд которой мы теперь осторожно изливаем, после того как открыли. Мать теперешнего жандарма, например, как мне чудится, всё ещё здесь, и не одна, а в нескольких вариантах, она похожа на большинство женщин, многих я знаю и могу предложить вам на выбор. Но я уже заранее знаю, что на выборах вы проголосуете за кого- нибудь другого, и хорошо ещё, если бюллетень окажется действительным. С каким восторгом она тогда разглядывала эти картинки, госпожа Яниш, с каким внутренним подъёмом – кстати, в той же самой парикмахерской на Главной площади, только кресла тогда были зелёные и более жёсткие. Потом госпожа Яниш даже купила себе этот журнал, чтобы в семье хоть что-то осталось. Это было, когда она ещё могла держаться прямо. Притворимся, как будто это было сегодня: вот она смотрит и смотрит, глаз не сводит, как будто король вместе с её мужем могут испариться ещё до того, как она успеет нагордиться ими, и всё это, пока её волосы накручивают на тонкие палочки, смазывают химическим составом и потом нагревают – отличное жаркое, пахнуть начинает задолго до готовности (и так при каждом мытье головы! Вся жизнь есть химия и соответственно воняет…), и она горделиво возвышается над своим платьем, жена жандарма, как будто оно из того же шёлка в горошек, что и платье королевы, и сшито не абы где, под причёской с начёсом, которую, пожалуйста, сделайте как у Её Величества на фото. Это, к сожалению, невозможно. Этого не можем даже мы, поэты. И достаётся на голову взыскательным людям какая-то мочалка из непроходимой химии. Тоже неплохо, сделано для вечности, если не поджечь, но всё равно не то, не то! Вечности это уже надоело, и она отдаёт задёшево назад, уже подержанное. Ничего не поделаешь. Эта королева многим женщинам того времени служила образцом для подражания – как раз в силу того, что была некрасива, как все мы. Но и некрасивая, она ухоженная и видная женщина, ничего не скажешь. Придраться не к чему. Если нет на счёте красоты, тем важнее одежда и парикмахер, чтобы хотя бы подражать красоте, пока не бросишься в этом новом платье на улицу и не угодишь там под паровой каток (гладильный). А часто надо и накинуть что-то сверху: имущество и дом. И незачем принимать ещё и гостей, которых приходится угощать собственным мясом, потому что ничего другого в доме нет. Я лично знаю пару-тройку вдов и предпенсионных одиноких, которым удалось продвинуться в их общественном проявлении гораздо дальше, чем для них предусматривалось. Но даже там их обскакали молодые. В последний момент. Я бью в гонг. Боинг! Время истекло. Всякое время когда-то истекает. Я это неоднократно повторяла и ещё буду неоднократно повторять, потому что это несправедливо, что время уходит, а я остаюсь. Оно длится ровно столько, сколько ты живёшь, то есть собственная жизнь – мера времени. Уже пошла другая, не твоя. Так что постарайся в течение собственной жизни решительно взять её за рога. Ведь ясно же и прозрачно, как бульон, который люди снова заварили сегодня за своими чисто намытыми окнами. Кто будет всё это расхлёбывать?
За обязанностями и докладами жандарма что-то ещё и сегодня таится – я пока не вижу ясно что, – когда он выволакивает из-за стола харчевни пьяного, бьёт, поверхностно осматривает свою жертву, поскольку внутренние кровоподтёки не видны, а потом вызывает «скорую помощь», поскольку жертва, разумеется, сама побила себя и свою головку, не очень-то способную держаться. Жертва молчит, потому что она без памяти, а если что и вспомнит, то кому пойдёт жаловаться? Главное – не убить невзначай, гласит неписаное правило, можно только голову вместе с ушами и жизненно важным носом и жизненно необходимым ртом засунуть в пластиковый мешок, что не очень способствует дыханию. Такова его природа. Засунутый может, если хочет, и перестать дышать, против этого мы ничего не имеем, пожалуйста, это его дело. В конце концов, это его жизнь. До районного городка доходят слухи о жестокости этого жандармского постового, но там только посмеиваются. Ничего не докажешь. Хотя умерщвление волнует, влечёт за собой чувство собственной значимости, которое позволяет полностью забыть себя, поскольку ты весь целиком набросился на другого человека. Спросите хоть одного убийцу, он вам не скажет! Что убивать позволительно, что, прежде всего, это можно, за это женщины считают тебя несравненным, потому что они не знают больше никого, кто в состоянии это сделать. Они так и вьются вокруг насильников, жандарм это знает, он однажды арестовывал такого, ему даже обуться не дали, после того как он пристрелил свою жену из пистолета и тяжело ранил сына-подростка. Но заполучить такое – такого – всё равно что в лотерею выиграть, пусть не главный приз, ведь в сельской местности люди повадливы убивать, они натренировались на животных, но втихую, есть дома, где поутру можно найти пять трупов – не знаешь, откуда и взялись. Ведь людям скучно, развлечений мало (осведомитель, получив информацию о том, что преступник имеет огнестрельное оружие и может им воспользоваться, тут же передаёт это инфернальное инфо дальше, он уже знает наших: преступник не лыком шит и стрелял среди прочих в спецподразделение жандармов «Кобра». А это нехорошо). В большинстве случаев убийца рано или поздно обезврежен и сидит в тюрьме, его семья выведена из игры, но убийца из-за этого не потерял в цене, вместе со своей измученной душой, которая у него теперь нараспашку. Так и есть, я вижу: несколько женщин уже пишут ему любовные письма. Те самые женщины, которые не раз и не два ревели перед дежурным пультом жандарма, пока он, нервничая, оттого что не хватает пальцев, печатал обстоятельства их дела. Некоторые преступники только плачут, всё время плачут, но раскаяния как не было, так и нет. Может быть, ему поможет раскаяться вот эта смотрительница дома, в маленькой квартирке которой этот преступник скоро, лет этак через пятнадцать, выйдя на волю, будет сидеть за столом. Он возьмётся за ум, обещает он ей, он разотрёт в порошок свою совесть, пока сок из неё не потечёт. Просто, мол, по глупости попался. Потом, во время суда, в последнем слове убийца всячески просит прощения у своей жертвы, но жертва давно зарыта в землю и не слышит его. Интересный был человек, было чему у него поучиться. У других можно поучиться только тому, что в озере Топлиц больше нет спрятанных там печатных пластин нацистов, и можно утонуть, если всё же попытаешься их искать. При этом вся территория вокруг озера огорожена как запретная зона. Занимается этим и жандармерия. С помощью подводной телекамеры можно, если повезёт, года через три-четыре найти там ещё несколько трупов. Как ту восемнадцатилетнюю школьницу – к сожалению, уже в виде скелета – в лесу или ту ученицу с предприятия, которой не было и шестнадцати, увы, на мелководье и потому ещё целую, в озере, в озере. Мы туда ещё наверняка вернёмся.
Жандарм никогда бы не стал просить прощения – зачем? Стройные, которые много работают над своей фигурой, каждый день что-то делают: карабкаются в горы или лезут дома на стену, оттого что один, конкретный, им не звонит. Жандарму даже делать ничего не нужно, на ловца и зверь бежит: каждый за рулём хоть раз да ошибается в одном: когда думает, что его никто не видит. Жандарму охотно покоряются женщины, которые уже давно с сожалением глядят вслед своему исчезнувшему образу, – его теперь, без спросу, взяли себе другие, более молодые, и носят без зазрения совести, как свой собственный. Мне тоже как-то раз было видение образа, я думаю, то была непорочная Дева Мария, но я-то, к сожалению, порочная. О горе мне, из-за этого я наехала на дорожный знак «Стоп», который простоял здесь добрых двадцать лет. Всё из-за того, что я оглянулась на соперницу. Каждая женщина может однажды забыться. Не так уж и много того, на что можно обратить внимание. Ни одному человеку нельзя давать волю и отпускать с поводка, будь то даже убийца. Почему женоубийцы так любимы женщинами? Потому что они специализируются на женщинах. Они томятся в тюрьме и в это время не могут томить других женщин. Но есть, конечно, и другие причины. В любом случае они безобидны лишь раз, убийцы. После того, как кто-то вывинтил из них взрыватель и поместил их на хранение. Теперь у них полно времени, чтобы
