не настолько хорошо, чтоб оказать гордое сопротивление. Теперь он даже землю роет у корней, Курт Яниш. Любому, кто это увидит, такое поведение покажется странным, ведь жандарм может оставить следы крови, тогда он действительно добьётся противоположного тому, чего хотел добиться. Этот лес обещает ему наломать ещё больше дров, и он, Курт Яниш, обещает после этого убраться. Это вам не то что утонуть, нет, тут приходят всякие животные, они тоже есть хотят и всё едят, но топиться ради этого они не станут. Также и наоборот: видите эту форель? У неё из разверстой пасти торчит задняя часть мышки. Как такое может быть? Что делается? Я не знаю, как закрыть эту пасть. Но и мышку доставать не буду. Тут у нас есть классный пастырь, который бросает своих подопечных, но не в воду же. Он здесь всегда для них, хоть и не всегда здесь, и он стоит на ринге, пока отпавшая челюсть наконец – но это же анекдот! – не улыбнётся ему из кустов, а верхнюю челюсть вместе с зубами не утащат другие звери; эй ты, я сыграл в ящик и грызу траву, что совсем не понравится моему зубному врачу. Он мне это категорически запретил. Жил-был у бабушки серенький козлик, бабушка козлика очень любила, тогда лучше отвернуться, потому что козлик откинул копыта, может потому, что она его не так уж любила, как думала. Так, пламя выбито, зубы тоже, копыта своё отбегали. Другому животному сегодня повезло больше, чем этому. Вот так. Всегда побеждает один, остальные проигрывают. Свет жизни, перед тем как губы сложились для поцелуя, который мог кого-то и разочаровать, погашен, очень уж это нежный язычок пламени, газа осталось совсем немного, он давно израсходован, и расход уже оплачен и списан с нашего счёта. Что тут бушует, словно мощное пламя? Язвительное ночное небо, которое по положению луны подсказывает нам время и что скоро начнётся «Время в картинках» по нашему ящику, про совсем другие времена, и, если мы хотим увидеть их своими глазами, самое время отправиться сейчас в более уютное место с современной мебелью.
И вот мы его уже имеем, МЕСТО, хорошенькую кухню-гостиную, намеренно обставленную в деревенском стиле и всё равно вздыхающую от недовольства, что лучше бы их набралось побольше, кухонь, от Дана или ещё от кого, на каждого члена семьи по одной, чтоб они образовали единый кухонный кружок, и чтоб каждая кухня в отдельном доме, но пока у нас только полтора дома, поскольку дом сына пока ещё принадлежит не ему. В эту кухню входят в своём собственном образе, не стыдясь, уверенные в своём авантюризме гости телевизионного реалити-шоу, где потусторонняя ведущая собирает канализационные стоки людей и, благословляя, окропляет ими головы миллионов, святая вода, вокруг которой мы сплачиваемся, чтобы убедиться: другие ещё хуже нас. Как это чудесно, я в блаженстве целый роман напишу, если надо. Вот этот. Они не исходят злобой, семейные люди в этой кухне, они радуются их новой собственности. Ребёнок Патрик получит для своих видеоигр свою отдельную комнату. Супруга сына получит целый подвал под прачечную и гладильную. Жена жандарма, может быть, получит зимний сад, чтобы там, в одиночку, держать пари с телевидением или принять телевизионным приёмником музыкальную группу, которая от души насмешит её, в одиночку, пока сама она не окажется запертой в одиночку. Сын жандарма получит целый этаж, чтобы – хобби каждого второго молодого человека – паять электронные схемы, которые людям совершенно ни к чему, потому что этих схем и так хватает. Он может предаваться там и второму своему хобби – игре на домашнем синтезаторе. Но поскольку это хобби у него слишком резво продвигается вперёд, он скоро его бросит. Сам жандарм получит вообще всё, что хочет, и будет чувствовать себя непривычно отягощённым своей большой собственностью. Сомнамбула с телом, высеченным из камня (с языком для женщин), которому приходится тащить на себе целый дом, а ему всё одно мало, хотя больше ему и не вынести. Мы видим: тёмные головы, склонившиеся над планом строения, который они смело похитили из одного выдвижного ящика и ещё смелее внесут в него изменения собственными фломастерами; в этой ванне они скоро будут плескаться, а в этом пристроенном эркере будут своими руками делать друг для друга неофициальные жесты, которые – тоже вручную, ничего покупного! – будут доходить до получателя в виде оплеух. Мы видим глаза, которые не могут оторваться от сплошных и пунктирных линий, завершая их на свой глазомер. Внутренний голос подсказывает мне, что эти люди совсем не думают о себе, они думают только о своём потомстве, которое в образе Патрика, жандармского внука, бездельничает перед телевизором, дерзко отбивая от себя чужие судьбы, зато каждый день принимая близко к сердцу кило печенья, но только такого, которое показывают в рекламе, обращённой исключительно к нашей молодёжи. Жандарм сейчас вновь появился дома, как будто его еле заманили, он мокрый, растрёпанный и грязный, но никаких объяснений он никогда не даёт. Идёт принять душ и переодеться, с его уст походя слетает, как засохшая глина, история с оленем. Это никого особенно не волнует, разве что редкий случай, что олень остался живым. Да, на какие вещи способна жизнь! Мы-то до сих пор считали, что только смерти по плечу любые трудности. Жизнь, в конце концов, дороже всего, если тебе её сохранили в госпитале, но и толковый каменщик, столяр, плотник на многое способны, если дать им волю, их счета в голове не укладываются, если голова не отличается усердием и старанием, о которых я здесь уже много говорила, но всякий раз это окупается. Кроме того, другие говорят об этом ещё больше, разве нет? Очень трудно говорить о нормальном. О свете лампы, который рассеивает темноту, о телевизоре, который разгоняет скуку, о разговорах за семейным столом, которые отпугивают призраков, об одежде, которая скрывает плохо сложённые тела людей или даже такое компактное, домашней резьбы произведение искусства, как Курт Яшин, которого хоть в краеведческом музее выставляй, или о плане строения, который постфактум отвергает свой собственный дом, я могла бы говорить бесконечно, ах, как всё это красиво, ибо всегда позволяет поработать над собой и над другими. И как я всё-таки счастлива, что мне позволено всё это здесь сказать. Спасибо большое за всё.
7
Позвольте мне ещё раз сказать следующее, поскольку для меня это важно и поскольку я больше не могу найти то место, где я это уже говорила: если ваши овощи удобрены зарядом нитратов, ни в коем случае не ешьте их! Это знак, что из-за преувеличенного внесения удобрений вода видоизменилась, а вместе с ней и ваши овощи. Они, значит, преувеличены и могут привести к нарушению здоровья (если оно уже и так не наступило), если перегрузят всю хорошую воду, какая у нас есть. Ту, которой мы спрыскиваем нашу еду, чтобы еда не разбрызгала нас, надо держать особенно чистой. Природные водоёмы: обильный рост водорослей. Фу, гадость. Как должен чувствовать себя этот водоём, я бы не хотела прочувствовать. Вода хочет быть такой же прилежной и приличной, как люди, которые её пьют, но люди не помогают ей в этом, они ей руки не протягивают. Животных парализовало бы от страха, если бы они могли это прочитать. Ведь им тоже приходится пить воду. Водным растениям лучше бы отмереть, это я могу объяснить: отмерев, они, вместо того чтобы перестать поглощать кислород, как это делаем мы, умершие, только теперь по- настоящему принимаются за него, как Австрия, полная любви и алчности, ловит туристов, наших дорогих гостей, которые приезжают к нам, хотя им не подходит наше правительство. Мне оно тоже не подходит. Поэтому я тоже здесь чужая. Как уже было сказано, преувеличенное введение яда ведёт к тому, что весь оркестр природы вступает разом, а этого не пожелал бы даже Брукнер. Прежде всего, это слишком, слишком, слишком. Нам тоже уже достаточно. Более чем достаточно. С нас хватит. Если вы хотите предаться излишествам, возьмите лучше взбитые сливки, а кислород оставьте! Кстати, и мой маленький водоём здесь, в этой машине, перегружен ядом. Вместо того чтобы исправно отвечать, когда меня спрашивают, я переворачиваю всю мою жизнь, которая сама давно уже мертва, в эту зону мёртвой воды, но мертвее мёртвого не бывает. Было бы хорошо, если бы однажды её прохватило как следует протоком, эту зону, когда до воды наконец дошла бы порядочная политика занятости, чтобы её трофика наконец улучшилась. Во всём прочем мы всегда остаёмся тем, чем были, – трофеями истории, выставленными напоказ, в назидание другим странам. И то, что мы добыли, мы не можем взять с собой – или можем? Нет, эти картины Климта мы теперь не отдадим. Что-то же мы должны иметь с того, что почти никому не удалось уйти от нас живым. С каким удовольствием мы бы снова имели оживлённые времена, с каким удовольствием мы имели бы выгоду от движения потоков, до последней капли воды в нас, наши смиренные маленькие австрийские души, наряду с главным течением (приобретение собственности) подхваченные также маленькими вторичными течениями (так грубо говорят о наших водоёмах, я клянусь), верой в Бога, в Отца Небесного, которого мы ради собственного удовольствия так долго умасливали, пока он нам не вернул наконец нас самих, свежеотреставрированных, совсем как новых, нет, лучше, и у нас не оказалось ничего более срочного, как снова вручить себя новому фюреру, добровольно, как будто мы полуторагодовалые и не понимаем, что он нам говорит. Как будто никогда ничего не было. У некоторых ненасытная утроба, мы их уже описали, и теперь нам остаётся только прибрать за собой наши отходы. Они похожи на бобовые, такие же вязкие, податливые, осклизлые, но в этой воде, в озере, их не убить, по крайней мере сразу. Эти отходы состоят из собственных домов, каждый из которых выступает залоговой гарантией для другого, пока банки
