некоторые места её тела были извлечены из одежды и выставлены на холодный горный воздух. Это именно те места, которые пиршественный стол её тела выставляет этому единственному мужчине на пробу. Для чего? Чтобы этот мужчина снова мог выдержать пробу в глазах этой женщины и перед её чувствами. Вот для чего. Ей это наперёд известно. Но и известные места недолго будут оставаться выставленными. Позднее принтер в банке подтвердит печатью, что они больше ничего не стоят. Потому что деньги теперь у жандарма. Все участки тела снова при деле. Зато мы теперь без работы. Жандарм выдал женщине по телефону тайну, он сейчас едет мимо крестьянского двора, ну, ты знаешь, где шлагбаум и где, к сожалению, надо платить за въезд, а потом вверх до последней парковки перед восхождением. Да, и жандарм тоже, хоть у него и есть при себе удостоверение, должен платить за вход, если он не при исполнении, а потом ты поднимешься вверх по красной маркировке, Герти, ну, ты помнишь, как всегда, до скамьи на смотровой площадке, где мы и раньше сиживали. Оттуда ты просто пойдёшь прямо, тропинки дальше нет. Это будет только наша с тобой тропинка, договорились? – туда если кто и может пройти, так разве что егерь, которому всё можно, потом пойдёшь направо, до того места, откуда становится виден крест на вершине Виндберга, ну, ты знаешь, если вообще что-то будет видно, потому что туман опускается рано, но в любом случае там, ты помнишь, я надеюсь, что к моему появлению ты уже снимешь трусы – или вообще их не надевай – и расстегнёшь лифчик. Зачем. Для чего. Мы ни о чём не спрашиваем. Собственно, и жандарм, хоть он и сдал горноспасательный экзамен, не может отступать от маркированных дорожек без разрешения, за исключением крайних случаев, и он не должен подстрекать к этому никого, тем более, кто не имеет опыта и может оступиться и в жизни, и в смерти, но кто будет с ним спорить. Он здесь родился и ориентируется здесь, как в собственных штанах, которые, как уже было упомянуто, сидят на нём в облипочку, не оставляя места для заблуждений. Легче проникнуть в горы, чем в его штаны. Но горы коварны, их нельзя недооценивать! Даже если их знаешь, они делают что хотят, когда хотят. Жандарм не верит в поверье, будто убитые возвращаются и блуждают как потерянные, потому что смерть якобы не любит, когда забегают вперёд её планов. И будто мёртвые блуждают до тех пор, пока их наконец не забудут. Их призраки тем временем терпеливо ждут дома, за гранью земного, пока до них не дойдёт весть, что близится момент полного забвения. Молодые люди (см. Габи), естественно, забываются скорее – совсем немного тех, кто их знал, и у них другие интересы, да они и не успели как следует познакомиться с Габи. Не знают, какая она была. С другой стороны, это, конечно, неслыханно: такая молодая – и уже, быть может, умерла! Её качества даже не успели как следует проявиться, как сырая штукатурка, на которой кто-то мимоходом оставил след своей руки. Священник, если немыслимое окажется правдой, отпоёт эту полную фантазий молодую жизнь, которая теперь в гробовом заточении, – умом не объять, как такое могло произойти, но её подружки со временем уедут или будут заняты своими семьями. Убить в цвету – это точно недопустимо, но в состоянии бутона, может, не так уж страшно, кроме как для родных и близких, ведь никогда не знаешь, во что этот бутон распустится. Ах, Габи, я в отчаянии. В такую погоду, когда столько аварий, когда ночами на дорогах столько лихачей… Сколько раз ты уже могла бы погибнуть, ты ещё долго продержалась. Но теперь, боюсь, час пробил. Может, существует некая опасность и для убийцы? Никто не знает. Боль стискивает мне грудь, но не надолго, ведь груди надо дышать, и люди поскорее высвобождаются, как только находят того, с кем могут состыковаться, снова и снова, пока, наконец, не установится длительное соединение.
Из одной деревни пропала девушка, и лишь через несколько дней обнаружилось куда. Природа теперь её знает – как крошечную часть себя, и мы тоже частицы природы, но совсем другие.
Жандарм ломится вверх сквозь заросли. Если и вы находите его красивым, то вам лучше сразу же пресечь это волнение. У этого человека сейчас другие заботы – из-за перепачканной маслом тряпки, на которой остались следы не только масла и которую он выбросил несколько дней назад в кусты. В лесу, который тоже хорош, не узнаёте? Да, он самый! В лесу всем хорошо, там нет конкурентной борьбы за свет и за место, как в воде. Там ели давно затоптали друг друга насмерть, их сухие веточки сплелись друг с другом в колючую неразбериху, а корни высосали всю воду, которая
Вот она выступает из чащи, женщина, которая не так часто проделывала это, да ещё в таком состоянии. Она выходит, как они договорились с мужчиной, она выламывается неловко – осторожно, не споткнись! (там можно сорваться вниз метров на пятьдесят – семьдесят), – перебравшись через ручей между скалами и старым ледниковым песком, который тут рассыпан всюду, облетев стороной чужеродное животное, которое застыло, причуиваясь к воздуху, она, как нежное насекомое, вытягивает заготовленную нить для сети, так, теперь ещё крючки, воткнуть штекер в подготовленную для этого коробочку и будь что будет. Она говорит: какое счастье, что он здесь, как условились. Я так тебя люблю. Теперь начинаются чудеса, они уже случились, и мы с минуты на минуту ждём новых, которые нас сделают, быть может, ещё счастливее, или прямо сейчас, в это мгновение, явится новое чудо, как мы условились. Но это чудо старое, только переодетое по-новому. Женщина, которая смогла убедить мужчину встретиться с ней здесь и сейчас, заставила его вздрогнуть – пусть лишь на краткий миг, на одно мгновение, когда он ещё не успел сказать ни слова, а она их наговорила уже множество, но я не хочу приводить их здесь, – она заставила его вздрогнуть своими словами и своим видом (он не был оснащён, чтобы выцарапывать её из-за стены, за которой она забаррикадировалась, но она сейчас сама падёт, эта глупая стена между ними), когда она сразу, не успел он и рукой шевельнуть, вытащила блузку из стилизованной баварской юбки и закинула вверх расстёгнутый лифчик. Он висел только на бретельках, которым, в принципе, больше нечего было делать, и теперь оказался под подбородком, как странного кроя воротник, и вот они – что, никогда не видел? – тяжёлые груди, обе разом вывалились, в аккурат в распахе национального наряда. Женщина была хорошо подогрета за последние несколько дней; но, будто смущаясь и уклоняясь от взгляда и тем самым как раз и притягивая его к себе, она выпала из своего сосуда, всем кушаньям на диво, ни для чего иного, как быть истреблённой. Она уже сейчас ведёт себя как безумная, от удовольствия, которое ещё только грядёт. Она уже без тормозов. Первым делом она протягивает ему два ломтя мяса в чашах своих ладоней и даёт мужчине указания, хотя совершенно не в её духе такие вульгарные непристойности, она к ним не приучена, но они так и рвутся из неё; итак, она велит ему задрать ей юбку, потому что у неё больше нет свободных рук, да, и, как договорились, на ней нет нижнего белья. Вот видишь. Это оказалось не так уж трудно. Не хочет ли он для начала подробно вникнуть и докопаться до сути, прежде чем войти в неё, и потом, обязательная часть, в качестве исполнения на заданную тему, поговорить о своей любви, ей на ушко, куда он должен нежно дуть, это лучше всего, да, он должен поведать ей о своей любви, чтобы она тем более подробно поведала ему о своей? По крайней мере, уж на это мы могли бы рассчитывать. В конце концов, мы платим за это. Вместо этого мужчина бьёт её, почти любовно, слегка, по щеке, а другой рукой указывает ей, слегка грубовато велит сойти с этой дороги, на которой она стоит, но которой, собственно, нет. Женщина не сразу понимает и всё ещё отговаривается, что больше не может терпеть и поэтому сейчас же, немедленно, здесь, хочет добиться обещанного и желанного под ним, на нём, между ним и Ничто, паря в воздухе, распластавшись на земле, неважно как, главное – здесь и сейчас, как договорились. Пусть бы он хоть раз опередил её и первым стянул свои штаны, пожалуйста, но это она не говорит вслух, это однозначно её фантазия, которую не надо оглашать. Ведь он мог бы прямо здесь, на этой нехоженой тропе в никуда, расстелить её и проникнуть в неё, да никто сюда не придет, никогда, тем более в эту пору, о которой мы условились, когда уже смеркается, и вообще это не дорожка. Давай вниз, на колени, на землю, мне надо, мне надо. Но я тоже хочу, но другое, подожди, так, груди уже совсем распустились, они сейчас – и ещё с
