подумаешь. М-да. Курт, сын, с тех пор, все эти годы, хочет свой рай построить для пущей надёжности на земле. Правда, вплавь можно спастись из затруднительного положения, если умеешь и если случайно окажешься как раз в воде, да, плавай, если надо, но на твёрдом жизненном пути далеко таким образом не продвинешься. И только то будет сделано хорошо, что ты сделаешь сам. Он всегда в принципе был противником алкоголя, жандарм. Но один раз погоды не сделает, и в какой-то момент этот принцип стал для него не совсем похеренным. И когда так случилось, что другая, из числа местных знакомых, пьющая коллега (так точно, она сидела в школе жизни рядом с матерью Курта Яниша, вы только посмотрите, вон там, в предпоследнем ряду! А другие ряды почти сплошь заняты их подругами) в последней стадии разложения печени сдала свой домик в обмен на пожизненное содержание, а именно: своему лично знакомому господину Эрнсту Янишу – я абсолютно не припомню, чтобы кто-нибудь хоть раз слышал от неё крики о помощи с тех пор, как её жених не вернулся с последней войны, а это, право, было уже давно. Итак, жандарм Курт Яниш, который подтолкнул это кривое дело в спину, после чего сын с его небольшой роднёй, в общей сложности три человека, перебрался к этой старой женщине в её футерованный конверт-домик, к женщине, которая, топая ночами по всему дому, как целое стадо животных, когда только сочтёт нужным, выступая на борьбу со злыми тварями всех видов, и по сей день выступает – так точно, она ещё жива, всё ещё жива! А вам уже приходилось испытывать сложности со всеми этими старухами? Не беспокойтесь! Если вы знаете хоть одну, вы знаете всех. Их мужья вкалывали, пока не остановилось сердце, а супруги пьянствовали, пока не остановился рассудок, потому что весь из них вытек. Про пожизненную содержанку больше ничего нельзя узнать – чтобы она не ушла в дом престарелых, а её собственный дом за это в последний момент не перешёл к чужим людям. Но твари, которых она ищет, всегда надёжно исчезают, если им как следует насолить, то есть только в том случае, если старуха рассыплет на раскалённую кухонную плиту муку, сахар, жир или ещё что-нибудь. Только рассыпанные воспоминания не надо будить, мы их всякий раз с удовольствием предаём огню, как только они восстанут и захотят что-то сварганить – древнюю страсть, например, которая давно уже неправда. Огонь всё устраняет быстро и чисто, даже то, чего вообще нет. Только наши родственники должны ещё какое-то время повременить, во всяком случае в нашей памяти, а уж потом они получат своих червей и личинок в бесконечной шахте под землёй, которые спокойно смогут обглодать их кости. Родственники в их гостеприимной земной коре, куда их вытряхнули, каким-то образом не настолько мертвы, как все почти бесследно сгоревшие, вы так не считаете? Я думаю, так захотел Христос, и тогда он основал наше государство, чтобы люди там ещё при жизни могли быть мёртвыми, чему он должен особенно радоваться, все они принадлежат ему, ныне и присно. Они хотят получить свою смерть ещё при жизни. Иисус верит, что всё это мероприятие только для него одного, эта прекрасная возможность! При этом лишь один воистину и вобезумие принадлежит ему, господин архиепископ по имени Кренн. Бог обещает вечную жизнь, а люди продолжают смиренно жить каждый день, как будто это будет длиться вечно. Поэтому они заводят сберкнижки. Здорово придумано. Скоро этим дивным книжкам придётся давать имена, анонимных больше не останется. Прекрасно придумано. И это тоже.
Мужчины в семье жандарма, два человека, чуть пониже я вижу ещё полпорции, Патрик, они всегда тут как тут и всегда в курсе. Все они хорошо знают старухины повадки ещё по своей прабабке, а вот жене сына, войдя в эту семью, пришлось сначала привыкать, что человеку вне леса, луга и телевидения могут являться животные, настоящие твари, каких даже и не бывает. Но по телевизору их не было и вчера, откуда же они берутся? О правнуке Патрике я хочу впредь помалкивать – одним меньше! – потому что он уже сейчас никого не слушает, у него в ухе штепсель, перед глазами телевизор на спутниковом канале, а дверь плотно закрыта. Скоро он будет слушать, знать и понимать другую музыку и гоняться за ней до тех пор, пока автомобиль, в котором ему разрешат ездить, не намотается на дерево в аллее. Сегодня он, к сожалению, пока мал для этого. Старуха, вдобавок ко всему, шастает по всему домику неглиже – и неглиже не настолько уж отпадное. Одеваться ей незачем. Потому что только дома ты действительно защищён, и можно разгуливать голяком, пока тебя не шуганут прочь, оттого что руки и ноги и всё остальное уже не настолько красиво, чтобы предъявлять общественности; только ради дома можно смириться с этим зрелищем. Так, несусветный гром, но молния сюда не влетит, чтобы остаться, будто тут ей ангар. Если, конечно, тут есть громоотвод, который, пожалуйста, не надо больше подсоединять в водопроводу, сама не знаю почему. Это запрещено.
Теперь, наконец, снова сегодня, я так хочу. Вы не слышите? – слышишь только тихое приближение воды, как матери, которая бьёт неожиданно, когда ещё не успел убрать руку из её портмоне или из собственной ширинки – игра, в которую лучшее всего играть одному; да, почти беззвучные подошвы воды, им незачем быть последней моделью с витрины, со смелыми линиями изгиба из кожи вон, они всегда, неутомимо сходят с места, лишь бы под гору, но она больше не показывается при дневном свете, вода. Она остаётся скрытой от наших глаз. Что ещё есть в нашем распоряжении – это крошечные родники, для странников и их фляжек, неуклюже забранные в металлические трубки, под которые подставляют полые предметы какой придётся наружности. Скудная струйка, втекающая в бутылки и фляжки или прямиком во рты. Если бы не наша светобоязнь, если бы мы были сильные, гордые – да, щас! – за которыми поневоле следуют, как этот зверь, лиса, за славой дикой глуши. Но от этого зверя нельзя требовать, чтобы он сам прибирал свою дикую глушь. Так или похоже могла бы думать невестка жандарма, оттирая плиту и наглухо закрепляя на старухе памперсы, чтобы она их не сорвала с себя тут же. Жутко воняет горелым, мочой и говном, неразлучными старыми сестрицами-братцами, которых мы уже знаем, ведь они моя любимая родня. В доказательство нашей неспособности делать маленькие и незначительные вещи её муж предъявил своей жене как своему партнёру, который уж будь добр всё это быстренько и без вони устроить, а для чего же тогда нам партнёр и парфюмерный магазин. Пусть партнёр подумает, что и сколько мы получим потом, а именно: целый домик, плюс земля, так и написано в договоре, заверенном в городе нотариусом, а в начале было слово, к счастью не моё, вы можете радоваться. А то бы тут такое началось! Теперь я, думаю, очень хорошо охарактеризовала любовь, как только могла, любовь, в которой женщины, как им кажется, всегда говорят своё веское слово. Да будет так. Все вздохи и жалобы, которые идут в нагрузку и которые я купила специально для этого, я подарю со всей торжественностью себе, ведь больше мне никто ничего не подарит. Нечто такое сложное, как любовь, пусть лучше ко мне не приходит, пусть она отправляется к молодым и красивым. У меня-то она была лет пятнадцать назад, и больше, пожалуйста, не надо, мне нечем угостить, в доме пусто. Мне хватит того, что я уже знаю об этом, и вам этого наверняка хватит, если вы протянете ручки, чтобы защититься от болванок (или болванов), которые пока никто не отшлифовал (или которые ничем не стали), которые жаждут проникнуть в вас, да ещё не с того конца – через искусство, игру на пианино, СD-плеер. В этом я и другая женщина всегда были так прилежны – и тут такое. Теперь мы обе уже старше, чем были в ту пору, когда мы были молоды. Кто бросит камень в того, кто хочет только дом, чтобы испытать себя и узнать, на что он вообще способен: на убийство, на оштукатуривание стен, на циклёвку полов, на окраску кухонных шкафов или на оклеивание стен обоями. Как если бы с фруктового дерева вместо слив падали кости, что теоретически и практически невозможно, так день за днём приходится тщетно напрягаться, чтобы наконец пожать плоды своих трудов. Но слишком близко подходить нельзя, а то они свалятся тебе на голову. Но подойти всё же надо, иначе не придёшь ни к чему. Считается только собственность, ведь мы так счастливы, что вовремя познакомились и что она, хоть и не совсем добровольно, обещала остаться у нас. Но мы обязаны её прилично кормить. Собственность, я знаю, я знаю: некоторым не по вкусу еда, и они снова хотят уйти, другим не подходит соседство. Мы пропадаем порой при одном только виде недвижимости, мы тогда просто в отпаде: какой это красивый дом, и тот, напротив, тоже, он был бы даже предпочтительнее, и сами мы уже не в счёт, мы считаем только её, СОБСТВЕННОСТЬ.
Но теперь снова быстро к противнику, к противоположной партии, которая хочет быть любимой ради самой себя. Это её хобби. Что она скажет нам, дама, которая умеет играть на пианино, да ещё и относится к своей игре всерьёз? Она скажет вот что: любимый, не мог бы ты прибить зеркало вон там, на стене, – если хочешь, среди мебели, которую ты себе ещё ненароком подыщешь. Только, пожалуйста, не уходи! Иначе мне придётся готовиться к одиночеству. Моей симпатии пришлось бы превратиться в неприязнь, а этого бы не хотелось. В этот дом вложены сбережения всей моей жизни, я сберегала их для того, чтобы когда-нибудь устроиться по-человечески, когда буду уже не так молода. И вот это сбылось. Я выпестовала дом лично, надрывая силы, в дрессировке поведения, потом в празднике подведения под крышу, и разве он не хорош? О чём я тебя прошу? Я прошу тебя: не уходи! Возьми дом, но сам – останься! Дай мне хотя бы адрес, куда этот дом доставить, если ты его возьмёшь! Ибо я пережила одни или несколько катастрофических отношений с одним или несколькими ужасными мужчинами, и теперь я
