ног. Зачем же тогда, спрашивается, он так долго искал своего спокойствия? Никто не должен видеть, как другой насмерть пугается себя самого. Сердца женщин часто бывают просторны, чтобы внутри них можно было и развернуться, если захочешь снова уехать, всё-таки ведь на машине, не пешком, это часто оказывается решающим в отношениях, а у старшего поколения в их газетных брачных объявлениях так даже обязательно прописывается, ведь в них уже не втрескаешься целиком, приходится, к сожалению, оставлять автомобиль снаружи, если вы не в лесу, там нужно припарковаться заранее; но едва этот мужчина дал себя восхитить такому сердцу, которое он искал, как уж снова он равнодушен, остыл, постоянно безразличный к лицам и событиям. Прекрасное не волнует его, потому что всё, что он находит красивым, должно быть непременно мёртвым. Как бы я могла над ним посмеяться, если бы захотела! Просто страшно. Этот человек смеётся редко. Бывает, глянет в зеркало – и не может себя вспомнить. Может, в наказание за то, что он так тоскует по материальному богатству, ему придётся сделать портрет самого себя. В своей жажде обладания он забывает себя, иногда совершенно внезапно, но никогда не забывает, чего хочет. Он отвечает, если спрашивают, правильно, даже интеллигентно, а иной раз и находчиво, потом любезно улыбается, вопрос в его мозгу даже зависает на какое-то время, чтобы он смог как следует разглядеть его или продумать ответ. Может быть, он как-нибудь проникнет даже в тайну вечного вопроса своей жены о вечных ценностях – жизнь или смерть, кухонная скамья или стулья, диван или кресла – ну, пожалуйста, Курт! Может, он наконец что-то на это скажет после стольких вопросов (ну нет у нас экскаватора выгрести старую кухонную мебель, это тоже денег стоит, дороже новой обойдётся!). Чтобы и его тёмная душа однажды, как наша после кино, где она под конец воспаряет, могла встать и немного размять ноги. Даже растения чувствуют больше, чем он, клянусь вам, они слышат, например, музыку, как написано в журнале, который жена этого мужчины, любительница цветоводства, принесла вчера в дом, – чистое расточительство. Он многое делает правильно, но кое-что неправильно, он спит, встаёт, большое дитя, которое ещё ничему не научилось, даже ребячеству, но ему ничего не дают ни истории, ни песни, в лучшем случае инструкции по применению, строительные планы и выписки из банковского счёта, которые показывают ему, что его деньги, к сожалению, недавно кончились и последние три квартплаты он задолжал. Я хоть и вижу, но пока ничего не скажу о его работе, которую он исполняет исправно, правда стоя одной ногой вне закона, что при его профессии практично (знакомишься с преступниками и преступниками на неполном рабочем дне) и вообще обычное дело. Ничего, что выходило бы за пределы повседневных обязанностей. Он есть то, что он есть, – нет, чего-то в нём нет. Ему для комплектности не хватает одного измерения – что на свете, помимо него, есть и другие люди. Это как если бы вы знали, который час, но не ведали, какой год, какой месяц, какой день, а ведь это величины, которые, хоть и вчуже, и против нашей воли, но держат в руках сроки нашей жизни. Мы просим обращаться с ними бережно. Это величины первостепенной важности, которые хоть и можно слегка приправить солью жизни, но горький привкус не устранить. Мужчина вполне нормальный, насколько я вижу, но он говорит как бы чревовещающим детским голосом и всегда обращаясь лишь к самому себе (тогда, ребёнком, он ещё что-то воспринимал, то были славные времена, всё было в порядке с роликами, с велосипедом, с мячом, со сладостями, стократно, такой баловень, прелестный ребёнок, не маленький господин Виноватый или Уродливый, как раз наоборот! Золотисто-белокурый. Золотой ребёнок, чтобы привыкнуть к неотвратимому, а именно: деньги правят миром), но запас слов которого весьма ограничен. Это неважно, ведь мужчина всегда знает, что он хочет сказать самому себе. Например, ну-ка подать сюда мой портрет, куда я его подевал, ах да, вот он: как будто вырезан из картона, и на него надо прикреплять его одежду, униформу, джинсы, красивый костюм для собственного погребения, выходной для выходных или для вечеринок жандармерии во время карнавала, тренировочный костюм для ничего, но никто не подумал о том, что надо бы прикрепить к нему и чувства или что любовь может прилежно строить глазки, может клеить вас, но пришить вас она уже не может, да? Или всё-таки может? Неужто они больше не раскроются, эти анютины глазки? Этому мужчине всегда тесно, неважно для чего. Ему нужно место, неважно где. Он не знает, на кого он мог бы что-нибудь потратить. Странно, что люди не выказывают к нему недоверия, напротив – зачастую они сразу выкладывают перед ним всю подноготную, может, потому, что они догадываются, что в противном случае он снова уйдёт, ещё до того как они разоблачатся, улягутся на софу и смогут показаться ему безо всего. Я поправлюсь: уж мечты у него есть, у этого мужчины, но он их всё равно пригвождает к одному или нескольким домам или частным квартирам, и потому они не всегда в свободном доступе. Ну, один дом, скорее домик, у него уже есть, жена привнесла его в брак в качестве приданого, поэтому он и сохраняет прилагающуюся к нему в нагрузку женщину, невзирая на плату, в которую она ему обходится. Ага, я вижу, другие дома в настоящий момент придвинулись чуть ближе к зоне его досягаемости; сын, например, платит за свой дом маленькое пожизненное содержание, меньшее, чем жизнь некой старушки, в настоящий момент из-за алкоголя почти умирающей с голоду. Это могло бы идти и само собой, вовсе без содержания. К счастью, человек смертен, а стены, в которые он заполз, остаются стоять и после него.