выглядящая от этого слоеной. Пахло голубями и теплой ветхостью.

Дальний угол показался Льнову несколько обжитым. Лежал матрас, у стены стоял шкаф, и на полках его находились различные бутылки, наполненные какой-то жидкостью. Льнов протянул руку и взял с полки бутылку, чуть потряс ее, чтобы определить содержимое.

Тогда за его спиной и раздался тихий голос: «Ее нельзя трясти… Она взорваться может».

Льнов оглянулся, и от стены отделилась фигура, до этого незаметная. Любченев умел прятаться.

Позже он рассказал Льнову историю своего бегства. В десять лет лишившись семьи, жил один на чердаках или в подвалах. Там часто хранились запасы и соленья на зиму и старая одежда. Существовал он как тень, почти неслышно. Когда же чувствовал, что люди подбирались к нему слишком близко, ночью уходил на новое место.

Через полгода своих скитаний Любченев случайно наткнулся на стопку школьных учебников. В одном из них была газетная закладка с портретом Леонида Брежнева. Книга оказалась учебником по химии за шестой-десятый классы. Мало понимая содержание, он начал читать. Из газеты ржавым бритвенным лезвием он вырезал фотографию и стал носить ее на шее как талисман.

С момента удивительной находки жизнь Любченева изменилась. Прежняя трагедия открыла в нем странный талант. Интуитивно из простейших бытовых компонентов он научился мастерить бомбы, с каждым разом все лучше и мощнее. Подвалы и чердаки обеспечивали необходимым: серной кислотой, бензином, машинным маслом, соляркой, толуолом, спиртом, ацетоном, алюминием, хозяйственным мылом, сахаром — все это было в изобилии.

Любченев нашел переносную электропечку, и на ней не только готовил пищу, но и выпаривал различные смеси, благо, розетки находились всегда. Он не взорвал ни одного своего творения, но твердо знал, что каждое работает.

Когда он уходил, то оставлял большинство сделанных бомб. С собой прихватывал только любимые. Случалось, люди находили его убежища и, греша на террористов, вызывали милицию. Но кто бы предположил другое, глядя на тротиловые заряды, динамитные шашки, бидоны с напалмом. Детонаторы поражали простотой — ампула из-под лекарства, наполненная серной кислотой и запаянная эпоксидным клеем, прикреплялась к мышеловке, на место, куда приходится удар скобы. Сама ампула была вставлена в бикфордов шнур, заряженный марганцовкой. В детонаторе не хватало только взведенной скобы и съестной приманки, чтобы разбить мышиный череп и ампулу с кислотой, в соединении с марганцем, воспламенявшей шнур, по которому огонь достигал заряда.

Наверное, Любченев был бы удивлен, узнав, что другой созданный им запал — из бертолетовой соли и сахара, — больше ста лет носит имя легендарного революционера Кибальчича…

Так Любченев и жил, не помышляя вернуться в прежний мир. Подвалы и чердаки также снабжали прессой, пусть и с годовым опозданием. Первые пять лет в голову еще закрадывались мысли, что позор его уже забыт. Однажды он наткнулся на какой-то советский журнал, что-то вроде «Огонька» или «Крестьянки», открыл и взмок смертельным потом — там были фотографии с голыми людьми. Страх дорисовал ему и свое собственное изображение, но перепроверить у Любченева все равно не было ни сил, ни мужества. Он смял и отшвырнул проклятый журнал в угол.

Тогда Любченев понял, что ничего не забыто, и надежды на возвращение рухнули. «Грязных» журналов и газет с каждым годом стало появляться все больше. После девяностых процесс принял чудовищные масштабы. Полный прежних ужасов, Любченев никогда не читал, что написано под фотографиями, убежденный, что там, снаружи, вовсю продолжается издевательская, государственного масштаба травля, которая выжила и его когда-то.

Двадцать лет скитаний по чердакам и подвалам не прошли бесследно. Он был вечно бледен, плохо переносил солнечные лучи и свежую пищу. В город отваживался только по ночам, не шел, а крался, прижимаясь к стенам или деревьям, по-кошачьи готовый в любую секунду нырнуть в подъезд или подвальное окно.

Лишь в машине с затемненными стеклами он чувствовал себя увереннее, и Льнов часто катал его по ночному городу, пока Любченев сам не обучился водить. Он по-прежнему предпочитал чердачную тишь и одиночество. Льнов, отдавая должное его удивительному пиротехническому таланту, выкупил чердак, превратив в комнату и лабораторию.

— С оружием проблема, — сказал Льнов. — На себе пронести его невозможно.

— А что за люди вообще?

— Точно не знаю. Не представились… — Льнов задумался. — Но если те, о ком я думаю, то у меня есть одна идея. Но может и не сработать…

— Попробуем тогда стеклянный костюм? — спросил Любченев, потирая тонкие руки. — Когда-нибудь все равно пришлось бы проверить. Мне кажется, он вполне надежен…

— А если в живот выстрелят?

— Тогда плохо. Сгорите… — смущенно сказал Любченев. — Но вы же… но ты же сказал, что это деловая встреча.

— Хочется верить… Ладно, давай снаряжай костюм.

По лестнице они поднялись на чердак. Любченев открыл шкаф. Стеклянным костюмом назывался матерчатый комбинезон, сшитый, казалось, из одних карманов. В них находились плоские емкости, формой искусно повторяющие контуры тела. Растянутые в длину, они могли вместить каждая не меньше пол-литра жидкости. Надетый на человека костюм утолщал его на палец и, скрытый другой одеждой, вполне мог сойти за жирок.

Любченев вытащил из карманов комбинезона прямоугольные грудные фляги, самую массивную, круглую — с живота, длинные изогнутые — из рукавов, похожие, но более длинные, — из штанин. Разложил емкости на опытном столе. Штангенциркулем он измерил диаметр горлышка, достал пластиковую заготовку, вставил в небольшой станок и в минуту обточил до необходимого диаметра. Вытянул шприцем из банки какую-то жидкость, капнул на сделанную пробку.

— Это ты чем? — поинтересовался Льнов.

— Серной кислотой. Концентрированной. На устойчивость проверяю… — Он оглядел кусок пластика. — Вроде, нормально, выдерживает.

Любченев поставил на стол канистру, отвинтил крышку, вложил в патрубок шланг, другой его конец захватил ртом, потянул и направил шланг в первую, самую большую емкость — «живот». Запахло бензином. Потом настал черед серной кислоты, которую Любченев стал доливать из шприца небольшими порциями. Любченев взял пластиковую заготовку и при помощи долота короткими точными постукиваниями загнал ее в горлышко.

— Ну как? — спросил Льнов.

— Герметично… — Любченев осторожно перевернул флягу, закрепил в штативе, подождал несколько минут. Потом вытащил ее и минут десять тщательно промывал от остатков кислоты, прополаскивая различными растворами и просто водой.

Через полчаса половина емкостей была заполнена. В небольшой керамической посудине Любченев смешал необходимые компоненты, залил водой. Затем он вооружился ножницами, нарезал из хлопчатобумажной ткани что-то вроде этикеток, основательно вымочил их в растворе, просушил и наклеил на емкости. Повернулся ко Льнову.

— Жидкость начинает возгораться от прикосновения к составу, которым обмазана этикетка. Поэтому с этими, что на животе и груди, — осторожнее. К остальным пузырям я могу матерчатый фитиль сделать, но это не обязательно. Их потом метать можно, когда огня достаточно…

Он заполнил оставшиеся емкости бензином из канистры, долил машинного масла. Снова завизжал станок, выпиливая пробки. Через десять минут основная работа закончилась.

— Меряй.

Раздевшись до трусов, Льнов влез в комбинезон. Любченев подавал ему сосуды с горючим, а Льнов