цыгане построят плавучий дощаник, может, не один, а два — взамен устаревших или поврежденных. О материале для дощаников Одиссей-вожак еще не обмолвился при встрече ни словом, но Ирасим знает, что у него на уме: перед Новым годом придет вместе с сыном Орестом к нему в гости и затеет беседу о кремлевистой, без изъянов сосне. Надо быть заранее готовым к той беседе...
И Шакиру, кочегару и котельщику, с приездом цыган забота и работа. Велел ему инспектор Евдоким отремонтировать четырехтактный движок с насаженным на ось генератором. Как объявится в клубе цыганское представление, так к тому времени велит Евдоким, чтоб движок был готов и генератор — источник света и тока — тоже, для освещения в клубе. В поте лица усердствует Шакир, ремонтирует движок — протирает цилиндры.
И у Сыча забот и хлопот прибавилось. По улицам рудника-прииска он скользит быстроногой тенью, и днем, и в сумерках все следит, не случилось ли со стороны цыган какого непорядка или вреда для его пчелок. И за бывшелобановским дворцом, в котором проживают парусные цыгане, он следит бдительно, забравшись на соседний утес. Кто приходит во дворец, кто выходит, кто и что несет в руках — все интересно знать Сычу. Ведь всем известно, где цыгане, там и воровство, и обман — держи ухо востро.
Но больше всех, естественно, хлопот у Евдокима Аникина. Он не только блюститель порядка, но и воспитатель народа, — так он понимает свои обязанности. Надо позаботиться о концерте. Кто пришлет в покинутый поселок артистов? Никто. Поэтому Евдоким обойдется местными силами и устроит к Октябрьским праздникам в клубе концерт.
Евдоким по поводу концерта встретился с Одиссеем, обо всем договорился и согласовал. Очередная забота — о зрителях. Занарядив пожарного мерина, Евдоким объезжает на нем, несмотря на слепоту лошади, ближайшие окрестья — зазывает народ на концерт. И в Сосновку он съездил, и на Американке побывал, и в Гороховке, и в Лесотделе. Везде он объявлял о концерте, сообщил часы, когда состоится, самодельные афиши, написанные красным карандашом, вывесил. Люди встречали его весело, обещали в назначенный день непременно явиться в клуб на представление.
И концерт в назначенное время состоялся. От протопленных в клубе печей было тепло, зрители сидели без зимней верхней одежды, без шапок и полушалков, нарядные, праздничные. Сияли электролампы — движок работал исправно.
Зрительный зал от сцены отгораживал занавес — из парусов.
Артисты выступали прекрасно, с душой, все были довольны, все похвально хлопали в ладоши.
После представления Евдоким от имени общественности поблагодарил артистов — пожал Одиссею руку...
Евдоким с Дорофеичем сидят после концерта при лампе-коптилке в пожарке и обсуждают концерт.
— Слышь, Евдоха, — говорит Дорофеич, — цыганы, они, конечно, артисты настоящие, я от души их оцениваю. И Орест играл на баяне хорошо, и Аза пела замечательно... Только не понял я насчет лодки.
— Чего тебе непонятного в лодке? — спрашивает Евдоким. — Лодка как лодка и парус натянутый.
— Это мне понятно: лодка, парус, Одиссей сидит на носу, — машет рукой Дорофеич. — А вот этот самый Циклоп... Кто такой есть Циклоп? Медведь с одним глазом...
— Циклоп есть зверь, — поясняет Евдоким.
— А что, он всамделишный или его придумали?
— Этого я не могу сказать, — признается Евдоким. — Может, такие существа где ни на есть проживают, а может, таких нигде нету.
— А зачем они, ежли их нету?
— Чтоб интересно было.
— А-а, — неопределенно говорит Дорофеич. — Это что: наподобие, значит, сказки?..
Некоторое время старики сидят друг против друга молчком, думают, вспоминают. В чугунной печурке потрескивают сгорающие поленья, в трубе гудит, от лампы смрадный запах сгорающего керосина.
— А море-то как они изобразили! — восхищается Дорофеич. — Волны так и ходят, так и ходят...
— Это — полога, — поясняет Евдоким. — Их за края дергают, кажется, что волны.
— Все равно красиво, как настоящее, — говорит Дорофеич. — Так красиво! Аж самому охота на море и сирен послушать бы, как они распевают.
— Да, красиво поют, черти, — соглашается Евдоким. — Заслушаешься.
— Во-во!.. — крутит головой Дорофеич. — Так бы все сидел на берегу да слушал, слушал.
— Верно, красиво поют, — повторяет Евдоким. — Заманчиво.
— А что, много их в море водится, сирен-то, аль тоже, поди, выдумка?
— Не знаю, — говорит Евдоким. — Наверно, и это выдумка: в воде человек, ежли он не водолаз, не живет.
— Жаль, — вздыхает Дорофеич. — Пусть бы уж лучше живет.
В семье Коростелевых свой разговор. Ирасиму и Анне Самсоновне концерт тоже очень понравился: и песни, и пляски, и то, как здорово цыгане изобразили море, и лодка, которая, как настоящая, пересекает валы и несет в себе Одиссея и его товарищей...
Поздним вечером супруги ведут разговор, перед тем как улечься спать, — убрано со стола, разобрана постель, радиоприемник выключен, — они все сидят на кухне у стола и обсуждают увиденное в клубе.
— Интересная сказка, — говорит Ирасим. — Это они из книжки взяли. Одиссею-то самому не придумать, Орест всему зачинщик. Умный, в Москве учился на артиста.
— А тебе почто известно, что из книжки, ты что, читал?
— Читал, — говорит Ирасим. — Маленький был — читал. В рудничной библиотеке брал книжку — и читал. И про Одиссея читал, и про Циклопа...
— Что-то я не слыхала от тебя... Да и книжек, с тех пор как сошлись, не читал.
— Эх, мать, когда же было книжками заниматься? — сокрушенным голосом сказал Ирасим. — Все заботы да работа, так и жизнь прошла.
— Семья у нас с тобой большая...
— Я, как шел с войны, — раздумчиво говорил Ирасим, — учиться собирался. Приеду, думаю, поступлю в вечернюю школу, а дальше, может, в техникум или даже в университет...
— А чего ж не учился? — перебила супруга Анна Самсоновна.
— Сама знаешь чего.
— Чего же?
— Племянников жалко стало, замучилась бы ты с ними одна...
— Вон оно что... Сирот стало жалко... Значит, жизнь твою я заела. Из жалости...
— Что теперь говорить об этом, жизнь позади!
Наступило тягостное молчание. Анна Самсоновна гневалась, даже дышалось ей трудно. Опять муж напомнил ей о своей жертве. Хотела было поругаться Анна Самсоновна, как всегда в таких случаях делила, да раздумала. Она пошла в горницу и упала лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали.
А Ирасим долго еще сидел в одиночестве у стола и думал о своем, невозвратно утраченном.
А Бархудар Петрович Сыч по:своему размышлял о концерте цыган. В нем, в концерте, чудилось ему что-то подозрительное. «Циклоп! — а кого это они, эти тунеядцы, изобразили под Циклопом? — думал он. — Уж не начальство ли?»
«Ясно, что начальство, — думал он. — Это ж как божий день ясно. — Циклоп велит им пристать к берегу, не дает им ходу, то есть чтобы они, цыганы, не бродяжили, — а они, цыганы, его не слушают и уплывают».
«И сирены со сладкими голосами — это тоже начальство, — все больше убеждался в своей правоте Сыч. — Их тоже цыганы не слушаются...»
«Понятно, скитальщину со сцены проповедуют, — дальше осмысливал Сыч. — Бродяжничество! Ладно. Вам этот номер не пройдет. Я на вас, тунеядцев, бумагу напишу — всем достанется — и артистам, и Евдошке, это он все организовал...»
