— Безголовый все-таки, скажу я тебе, Маруся, у нас в колхозе председатель, — сказала одна пастушка с осуждением. — Распахал все луга, ни клочка нигде не оставил, и теперь пасти скотину негде. Каким местом думает хозяин, мне неизвестно. В одном я уверена, Маруся, не головой он думает.
— А тебе-то, подруженька, что до того, о чем думает председатель, — отозвалась другая. — Что тебе, стадо пасти негде? На овсе не хочешь, перегоняй на пшеницу или на рожь — всюду можно. Не жизнь — малина для всех нас наступила.
— Так-то оно так, но ведь травить хлебушко жалко. И опять же все это до поры до времени. Поймает большое начальство — в тюрьму посадят кой-кого.
— Всех не пересажаешь, даже сам председатель Совета, как придет пасти его очередь, гонит стадо в колхозную потраву. А он ведь шишка.
— И ему нагорит, как узнают.
«Да, у людей свои трудности, — подумал я с сочувствием. — Им тоже нелегко».
Стадо коров и овец отошло в сторону, освободив нам путь, и мы двинулись дальше.
Дальше на пути к озеру Байкальскому — кусты и лес. Гусята, особливо мои дети от любимой Горбоноски, то и дело устраивали между собой капризы и ссоры, дерзко отвечали матери — сказывалась усталость, всем хотелось отдыха. Но я, шагая впереди, спешил, я поторапливал весь косяк: скорей, скорей! Скоро конец пути — отдохнем и наедимся вволю.
Лес и кусты наконец кончились, мы пошагали по болоту между кочками, поросшими багульником от которого кружилась голова. Мы прыгали с кочки на кочку, брели по воде. Мы радовались: скоро озеро, скоро отдых и сытная еда!..
Однако прежде чем очутиться на берегу озера Байкальского, нам пришлось выдержать крупное испытание. На нас неожиданно напала лисица. Она, видать, охотилась в камышах на молодых утят и, учуяв нас, решила полакомиться еще и гусятиной. Неожиданно выскочив из-за крупной кочки, она схватила зубами гусенка — дите моей любимой Горбоноски, и хотела утащить его в кусты и там съесть. Я, долго не размышляя, бросился в бесстрашную драку. Я изо всей силы клюнул хищницу в глаз. Я изо всей силы ребром крыла ударил лисицу по хребтине. Удар был так силен и точен, что лисица выпустила помятого гусенка и бросилась наутек. Я взлетел на метр в высоту и всем телом обрушился на тощую, облезлую воровку. Лисица затявкала по-собачьи и юркнула в кусты... Я крикнул ей вслед с угрозой и гневом: курва! — и, войдя в успокоение от охватившего меня зла на лисицу, велел старшей жене Дарье обследовать помятого гусенка, сам же принялся успокаивать Горбоноску, которая выла и причитала, не в силах отойти от только что пережитого ужаса перед лесной хищницей, чуть было не погубившей ребенка.
— Не плачь, жена, — говорил я, успокаивая Горбоноску. — То ли еще нам предстоит испытать в жизни. Вот придет, жена, осень, хозяйка всех нас запрет в сарай, подкормит зерном, чтобы мы сделались пожирней, а хозяин однажды всем нашим детям топором отрубит голову. А ежели захочет, то и любого из нас отправит на тот свет. Такова, жена, наша жизнь. Так что не огорчайся, не плачь, а лови минуты наслаждения, пока на это есть возможности...
Чистая вода, и байкальское раздолье, и высокое небо, и красота окрестной зелени — все вместе взятое меня ввели в успокоение, я приказал женам учить детей, чему следует, кормить их сладкими кореньями, сам же отплыл в сторону и принялся подкрепляться. Еды и лакомств мне требуется много, ибо я гусак, обладатель двух жен и глава большого семейства и защитник от невзгод жизни.
Вполне насытившись, я отплыл в сторонку и решил малость подремать, так как я чувствовал усталость. Однако подремать мне не удалось: ко мне подплыла старшая жена Дарья и сказала с обидой в голосе.
— Так жить дальше, повелитель Федор, нельзя, — сказала она. — Я работаю изо всех сил, стараюсь на два семейства, а удовольствий никаких не испытываю.
В ответ на ее слова я поплыл в камыши, и Дарья последовала за мной...
После того жены занялись своими бабьими делами, а я уснул, поместив голову под крыло. Я спал и видел сон: жалкая собачка Лада, на которую я зашипел, мне приснилась, бабы-пастушки, которые осуждали своего председателя, тощая лисица, с которой я сражался...
Проснулся я от треска и грохота, доносившегося с берега. Я выплыл из камышей. На берегу, я увидел, стоял на резиновом ходу трактор. Мотор трактора тарахтел, вверх вздымался пахучий синий дым. Возле трактора стояли трактористы Васька с Гришкою и смотрели на нас. Что им было надо? — я пытался понять, скорей плывя к своей белой стае.
Я еще не доплыл до косяка, как в воздухе просвистело, и в воду шлепнулся увесистый камень. Хулиганы забавы ради или имея злобное намерение, хотели подшибить кого-нибудь из нас и среди поля на костре сварить вкусное варево.
— Скорей отсюда подальше, подальше! — крикнул я косяку, и тогда оба моих семейства поплыли на середину озера, недоступную для хулиганов.
Трактор ушел, грохоча и пуская в воздух черное зловоние, уехали на нем и Васька с Гришкою. Близ ласковых камышей снова сделалось безопасно, и мы все вместе поплыли туда — кормиться и наслаждаться свободой и привольем.
«До вечера далеко, — подумал я, поглядев на солнце, — какие еще в течение дня нас ждут испытания!..»
Хам
Вторую неделю Хам не находит себе места, испытывая чувство ноющего беспокойства. Он то скулит, вертя хвостом возле двери избушки, в которой живет его хозяин старый остяк из племени речных щук Петка Пырсин, скребет лапой крыльцо, словно упрашивая хозяина впустить его к себе, то крутится-бегает вокруг избы, время от времени заглядывая в единственное окно и прислушиваясь, что там происходит. А зачем вслушиваться, и без того ясно: Петка Пырсин пьет бражку, веселя сам себя, орет песни и храпит, отсыпаясь после похмелья. Беспутный у Хама хозяин...
Таежное сельцо Безымянное, где проживает Хам со старым остяком Петкой Пырсиным, маленькое, о четырех домишках. Три из них давно пусты, заколочены, в одном же на яру, над рекой Нюролькой, живет Петка, охотник-промысловик и рыболов. Лет уже пять Петка живет один, никого в округе на сотню с лишним километров — так ему нравится. Время от времени, позвав Хама, он выходит на промысел, вместе они добывают сохатого или, как пофартит, два, после чего Петка разводит на яру, над рекой Нюролькой, неподалеку от избушки три костра и ждет. Дня по два, по три, случается, палит он жаркие огни и дожидается. И вот увидев сверху, с воздуха, условный знак — три костра, возле избушки приземляется гремучий вертолет, из него выходят пахнущие нефтью люди, разговаривают с Петкой — рядятся, затем производится торговый обмен: вертолет загружается сохачье мясо, а взамен мяса Петка получает, что ему требуется: водку, сахар — варить бражку, соль, муку и ружейный припас. Вертолет взмывает вертикально вверх, в воздух, улетает, жизнь в поселке продолжается в том же духе: Петка варит бражку, пьет, орет песни, Хам обитается возле хозяина и ведет собственный промысел на собственное пропитание. Со стороны хозяина Хам заботы никакой не чувствует, как другие охотничьи собаки, он предоставлен самому себе.
Петка Пырсин живет сам по себе, Хам тоже сам по себе. Никакого внимания Хаму от хозяина. Но в общем, если поглубже вникнуть, живется ему неплохо. Кормежки в тайге пока еще во все времена года вдоволь: и куропатки, и косачи — выносливые ночлежники пухлых и мягких сугробов, и молодые, доверчивые, по осени, рябчики, и тетерки с их многочисленными выводками, и зайчатинка — все можно добыть в тайге, только не ленись, имей на плечах голову. Правда, бывает трудное время — зябкий январь и ветреный февраль, но и к этому периоду года Хам приспособлен. В трудное время в борьбе за жизнь он объединяет свои усилия с лисицей Лизаветой из племени белодушек, давней подругой и женой. В трудное время Хам отсиживается у нее в норе, вместе они ходят на промысел. Лисица Лизавета уговаривает Хама остаться с нею вместе навсегда, и Хам рад бы остаться, но не в силах он пособиться с собственной жалостью. Болит у него сердце, всегда болит по хозяину Петке. Без Хама пропадет Петка. Ни сохатого ему не добыть, ни белку не вынюхать на дереве, ни соболя не загнать под древесный корень или гнилую
