Шуваловых сделался их протектором. У Ивана же Ивановича Шувалова хотя знаки отчаянности были на щеке, ибо видно было, как пяти пальцами кожа содрана была, но тут, за стулом Петра III стоя, шутил и смеялся с ним. Я сидела возле нового Императора, а возле меня - князь Никита Юрьевич Трубецкой, которой во весь стол ни о чем не говорил, как о великой своей радости, что государь царствует. Множество дам также ужинали: многие из них тадс, как и я, были с заплаканными глазами, а многие из них в тот же день, не быв в дружбе, между собою помирились. Ужин сей продолжался часа с полтора. Пришед в свои комнаты, я начала раздеваться, чтоб лечь в постель, когда принесли повестку, чтоб дамам назавтра быть в робах богатых, и будет большой обеденный стол в той же галерее; сидеть же по билетам. Потом я легла в постель; но я, хотя пред тем две ночи не спала, проводя оных в покое покойной Императрицы, но сон далеко от меня был и никак заснуть не могла, и начала размышлять о прошедСтр. 707

шем, настоящем и будущем. И сделала я следующее заключение: ежели в первом часу царствования отставили честного человека, а не постыдились на его место возвести бездельника,- чего ждать? Говорила я себе: твою инфлуенцию опасаются; удались от всего; ты знаешь, с кем дело имеешь, по твоим мыслям и правилам дела не поведут, следовательно, ни чести, ни славы - тут не будет; пусть их делают что хотят. Взяв сие за правило своего поведения, во все шесть месяцев царствования Петра III я ни во что не вступалась, кроме похорон покойной Государыни, по которым траурной комиссии велено было мне докладываться, что я и исполнила со всяким радением, в чем я и заслужила похвалу от всех. Я же тут брала советы от старых дам, графини Марьи Андр[еевны] Румянцевой, графини Анны Карловны Воронцовойclxxxix, от фельдмаршалши Аграфены Леонтьевны Апраксинойcxc и иных, подручно случающихся, в чем и на них угодила чрезвычайно.

На другой день поутру нарядилась в богатой робе и пошла к обедне, потом на поклон к телу, а оттудова - к столу по билетам. Сей стол был с заплаканными глазами почти у всех, и мало было лиц равнодушных, и усталь на всех видно было. После обеда я пошла к себе. Во время сего стола тело покойной Государыни анатомили. К вечеру пришли мне сказать, что посланы курьеры для освобождения и возвращения в Петербург Бирона, Миниха, Лестока и Лопухиных, и что Гудович едет в Берлин с объявлением о вступлении на престол Императора. Я на сие сказала: «Дела поспешно идут».

На третий день я, надев черное платье, пошла к телу, где отправлялась панихида; тут ни Императора и никого не было, кроме у тела дневальных, да тех, кои со мною пришли. Оттуда я пошла к сыну моему, а потом посетила я графа Алексея Григорьевича Разумовского в его покое во дворце, где он от чистосердечной горести по покойной Государыне находился болен. Он хотел пасть к ногам моим, но я, не допустя его до того, обняла его, и, обнявшись, оба мы завыли голосом и не могши почти говорить слова оба; я, вышед от него, пошла к себе.

Пришел в свой покой, услышала, что Император приказал приготовить для себя покой от меня чрез сени, где

Стр. 708

жил Александр Иванович Шувалов, и что в его покое, возле моих, будет жить Елисавета Романовна Воронцова.

В сей день ввечеру Император поехал куда-то на вечеринку править Святки.

Как покои Александра Ивановича Шувалова убраны были дни чрез два, Император перешел в них, а Елисавета Воронцова в его покои переехала; мои же покои парадные обили черным сукном, и людей Император принимал в оных, по утрам и по вечерам езжал в гости ко всем знатным особам, кои устроили для него великие пиры; от сих пиров я уклонилась по причине великого кашля.

Накануне того дня, как переносить положено было тело покойной Государыни из той комнаты, где скончалася, на парадную постель, Император ужинал у графа Шереметеваcxci; тут Елисавета Воронцова приревновала, не знаю к кому, и приехали домой в великой ссоре. На другой день, после обеда, часу в пятом, она прислала ко мне письмо, прося меня, дабы я для Бога самого пришла к ней, что она имеет величайшую нужду говорить со мною, сама же не может прийти ко мне, понеже лежит больна в постели. Я пошла к ней и нашла ее в великих слезах; увидя меня, долго говорить не могла; я села возле ее постели, стала спрашивать, чем больна; она, взяв руки мои, целовала, жала и обмывала слезами. Я спрашивала, об чем она столь горюет? Она мне на то сказала: «Пожалуй, потише говорите». Я спросила: «Какой причины ради?» Она мне сказала: «В другой комнате сестра моя, Анна Михайловна Строганова, сидит с Иваном Ивановичем Шуваловым» («C'est a dire, qu'elle leurs avoit menage un randez vous, tandis qu'elle s'entretenoit avec moi»cxcii). Я рассмеялась, и она посвободнее стала от слез и начала меня просить, чтоб я пошла бы к Императору и просила бы его именем ее, чтоб он бы ее отпустил к отцу жить, что она более не хочет во дворце остаться. При сем она бранила его окружающих всячески и его самого. Чего она уже и накануне у Шереметева делала, к удивлению всех слышателей, и за что Император приказывал отца ее арестовать, но, однако, упросили его. Я сказала, чтоб она кого иного выбрала для сей комиссии, которая ему будет, можно быть, досадительна; но она уверяла меня, что ему то и наСтр. 709

добно и не чрез кого, кроме, меня ей о том просить, понеже все бездушные бездельники, а одна я, на ком она полагает свое упование. Дабы укоротить мое у нее пребывание, я обещала ей пойти к нему и донести ему о ее просьбе, и, пришед к себе, я послала наведываться, дома ли он и можно ли к нему придти. Сказали, что опочивает, а как проснулся часу в седьмом, пришли мне сказать, и я пошла к Императору. Я нашла его в шлафроку; ходил взад и вперед по комнате и был еще весьма сонен. Я начала говорить ему: «Ежели вы дивитеся моему приходу, то еще более удивитеся, когда сведаете, с чем я пришла», и рассказала ему все от слова до слова, как Елис[авета] Романовна] Воронцова ко мне писала, и что говорила со мною, и как я отклоняла сию комиссию и причины, кои она имеет не вверять кроме меня оной. Он, услыша сие с удивлением и задумчивостию, заставил меня повторить сказанное. В сие время вошли в комнату Мельгунов и Лев Александрович Нарышкин. Он им рассказывал, с чем я пришла, с досадою на Елисав[ету] Воронцову. Сие продолжилось с час; наконец, я сказала: «Какой ответ прикажете ей сказать или кого иного пошлете?» На сие Мельгунов и Нарышкин ему советовали сказать, что он к ней пришлет ответ. Я пошла к себе и велела Елисавете Воронцовой сказать, что к ней ответ прислан будет. Погодя, она паки прислала ко мне сказать, что она отпущена, одевается и ждет карету, дабы ехать изо дворца к отцу, и просит дозволения прийти ко мне прощаться. Я сказала: «Пусть прийдет». Между тем чрез мою переднюю, пред уборной, сделалось великое бегание; то Мельгунов, то Нарышкин к ней и от нее взад-вперед ходили, что продолжалось часу до одиннадцатого; тогда сам Император к ней пошел и, побыв у нее, возвратился в свои покои; а она ко мне написала цидулку, что она ко мне не будет, понеже ей приказано остаться во дворце. Я легла спать, а на другой день ввечеру Петр III с Мельгуновым и Львом Нарышкиным, пришед ко мне, бранили и ругали всячески Елисавету Воронцову, и видно было, что им хотелось, дабы я пристала к их речам; но я молча слушала; Император же тут рассказывал, как она не хотела надеть мой портрет, когда он ее пожаловал камер-фрейлиною, и хотела иметь его портрет. Он думал,

Стр. 710

что за то осержусь, но, когда он увидел, что я тому смеюсь и нимало не сержусь, тогда вышел вон из комнаты. Тогда Мелыунов и Лев Нарышкин мне пеняли, что, имев такую хорошую оказию выгнать ее из дома, не воспользовалась тем. Я им отвечала: «А я вам дивлюсь, что вы сами не успели в своем желании вчерась».

От дня кончины покойной Государыни был во дворце двойной караул, то есть один - полный караул у тела, а другой, таковой же,- у Императора. В сие же время случились великие морозы; караульня же была мала и тесна, так что не помещались люди, и многие из солдат оставались на дворе. Сие обстоятельство в них произвело, да и в публике, или прибавило, роптание. Всякий день же из дворца выходили новые истории: то того арестуют, то другого; с женщинами, коих ежедневно множество звал ужинать, у себя либо где в гостях, поссорится и мужа велит посадить без шпаги, либо к кому по службе за безделицу придерется и велит посадить на гауптвахту. Изо стола же почти никогда не вставал, не быв без языка почти пьян, и проявилось у него множество новых фаворитов, между прочими капитан-поручик полку Преображенского, князь Иван Федор[ович] Голицынcxciii, на которого вдруг налепил орден святой Анны, а до того дня мало кто его и знал. В сие время Император взял в кабинет секретаря, бывшего конференц-секретаря Дмитрия Васильевича] Волкова. Про сего Ник[ита] Иван[ович] Панин думал и мне говорил, что сей Мельгунову и Шуваловым голову сломит; про него тогда думали, что главу имеет необыкновенную, но оказалось после, что хотя был быстр и красноречив, но ветрен до крайности, и понеже писал хорошо, то более писывал, а мало действовал, а любил пить и веселиться.