Избранный седьмой раз консулом, он стоял на форуме и беседовал с народом. Его медвежьи глаза блуждали по лицам людей, пытаясь проникнуть в душу каждого, но плебеи радостно приветствовали старого героя-надежду новой счастливой жизни. Он успокоился и веселый возвратился домой.

А в день нового года, в январские календы, вступил в должность консула. Лицо его было сурово, и он подозрительно смотрел на народ, валивший по улицам.

Вдруг глаза его остановились на невзрачном человеке в одежде вольноотпущенника. Растолкав толпу, Марий бросился к нему и схватил его за плечо.

— Злодей, я тебя искал! — дико захохотал он. — Вот сторонник Суллы, переодевшийся, чтобы вредить народу!

Плебс безмолвствовал. Убить в этот день человека означало навлечь на республику новые бедствия.

— Что же вы молчите, квириты? Неужели враг отечества достоин жизни?

— Смерть ему, смерть! — закричало несколько голосов, но суеверная толпа продолжала хранить молчание.

— Это один из тех, кто распространял ложные слухи о возвращении Суллы, — продолжал Марий. — Рыжий пес воюет еще в Греции, и пусть боги пошлют ему смерть на чужой земле и Фурии растерзают его проклятое тело!

И, обратившись к Цинне, спросил:

— Какой смерти достоит злодей-соглядатай?

— Придумай сам, — сухо ответил суеверный Цинна.

Марий решил:

— Сбросить с Тарпейской скалы.

Раздраженный нерешительностью плебса и вождей, он возвратился домой и во время обеда поссорился из-за пустяка с Юлией, а сына обозвал развратником за любовные похождения.

Всю ночь он не спал. Светильни горели, разгоняя мрак, которого он теперь не выносил.

Бессонница стала ужасом. С вечера он приказывал приносить в кубикулюм амфору с вином и ночью пил, чтобы скорее заснуть. Это вошло в привычку.

По утрам он отправлялся к Цинне. Прежде всего ему хотелось обеспечить городской и деревенский плебс, сделать его существование безбедным, создать когорты вольноотпущенников. Он обсуждал с друзьями, какие законы следует провести в первую очередь и как поступать с чужестранными купцами, ежедневно прибывавшими в Рим.

Однажды, во время споров, чей-то голос вымолвил за его спиною:

— А знаешь, Сулла бьет Митридата! Пирей и Афины накануне сдачи.

Марий нахмурился, встал и, сославшись на болезнь, ушел домой.

«А ведь эту войну мог выиграть я, герой Югуртинского похода, победитель кимбров и тевтонов! И всё — славу, богатство, триумф — отнял у меня он! О, как я ненавижу и проклинаю его!»

В этот день он слег.

Большой, толстый, с лихорадочно блестевшими глазами, он лежал на ложе и поминутно просил пить. Юлия подносила холодную воду из источника Эгерии, и он, сделав глоток, отстранял чашу. А на ночь требовал вина, разбавленного горячей водою.

Александрийские врачи, греки и иудеи, осматривая его, покачивали головами. Одни говорили, что у него застарелая простуда, другие — что больное сердце, а иные утверждали, что походы, битвы и лагерная жизнь подорвали его здоровье.

— Он прожил семьдесят лет — разве это мало? Он добился славы, могущества, богатства, был семь раз консулом, женился на красавице… Чего еще человеку нужно?

Накануне смерти начался бред. Потный, взъерошенный, Марий вскакивал с криком:

— Воины! Полчища Митридата не страшны для римлян! Вперед! Два легиона в засаду, остальным…

Он делал различные телодвижения, как в строю, отдавал приказания. И вдруг из его глотки вырвался военный клич.

Вскочил.

Его схватили и уложили. Он затих. И лежал неподвижно, шепча обрывки слов.

Цинна, Карбон, Серторий и Марий Младший прислушивались к его бормотанию, и никто не понимал, что хотел сказать старик.

Он умер внезапно, — захрипел, вздрогнул, голова запрокинулась.

Вожди плебса молча стояли над телом консула, старшего товарища и популяра, посвятившего остаток своей жизни борьбе с ненавистными сословиями.

Осаждая Пирей и Афины, Сулла приказал греческим городам сосредоточить в гористой местности, недалеко от Пирейского порта, десять тысяч мулов, необходимых для подвоза из Фивметалла, машин и рабов: предполагалось рытье земли и выкалывание камня из обломков Длинных Стен. А когда понадобилось дерево, он повелел вырубить знаменитые рощи Ликея и столетние платаны Академии. Смутился даже Лукулл, приехавший на день из Пелопоннеса, услышав это приказание, но противоречить не посмел.

Глядя, как рушились густолиственные платаны, под тенью которых прогуливались некогда Платон и Аристотель, Лукулл чуть не плакал от жалости и досады. А Сулла как нарочно прохаживался взад и вперед, покрикивая на невольников:

— Руби как следует! Плетей захотел? Или:

— Что заснул? Эй, декурион! Пятьдесят бичей этому плечистому! А отлежится, гони на работу.

Каждый день прибывали послы от храмов Олимпии, Дельф и Эпидавра, везя на мулах несметные сокровища, вклады частных лиц, деньги, сбереженные жрецами, и царские приношения. Всё это Сулла брал взаймы с условием, что уплатит с процентами после войны.

Прохаживаясь мимо палаток скрибов, составлявших списки отнятых драгоценностей, он посмеивался: «Жирные тунеядцы ничего не получат. Пусть довольствуются тем, что унесут в целости на плечах свои