— Тебе всё мало, жадный человек! — сказал он и отошёл от тестя.

Однажды после обеда, когда Сервий, Тукция и Деций сидели в тени деревьев, с улицы донёсся голос. Собака залаяла. Голос всё приближался:

— Добрые люди, подайте горсть ячменя вороне, дочери Аполлона, или миску ржи, или хлеба, или пол-обола, или что хотите! Подайте, добрые люди, вороне: она примет даже щепотку соли. Она всё ест с удовольствием. Кто даст сегодня соль, завтра получит мёд…

Сервий и Деций подошли к изгороди и увидели молодого нищего, кривого на левый глаз; в руке он держал клетку, на которой сидела большая ворона.

Тукция, весёлая, улыбающаяся, с ребёнком на руке, протянула вороне горсть фиг.

— Пусть не коснётся этой женщины упрёк! — пел нищий. — А я иду и пою, от двери к двери, к тем, кто даёт и не даёт. Подайте! — протянул он руку. — Ведь заведено издавна давать полной горстью вороне, когда она просит.

Сервий положил мелкую монету на клетку. Ворона взяла её в клюв и, каркнув, уронила на ладонь нищего.

— Скажи, друг, — обратился к нему Сервий, — что нового ты видел, бродя по городам и деревням?

Глаз нищего сверкнул; взгляд его скользнул по хижине, остановился снова на Сервии.

— Разве не знаешь, что в окрестностях Энны восстали рабы под предводительством сирийца Евна? Они взяли город, убили Дамофила и других богачей, которые издевались над рабами. Войско их растёт — к ним бегут рабы со всех концов Сицилии. Римляне терпят поражения. Евн берёт города, расправляется с богачами и всё раздаёт своим воинам…

Когда нищий отошёл от изгороди, Сервий задумчиво сказал:

— Если война вступит в Тиндарис, она не пощадит никого. Война — как буря: она всё разрушает.

…С этого дня Деций не находил себе покоя. Напрасно Тукция утешала его, уверяя, что римские легионы не допустят Евна до Тиндариса: старик не слушал её. Его тревожили слухи о поражениях римлян, он утратил душевный покой, перестал работать: ему грезились полчища рабов, пожар в его хижине, кусты цветов, вырванные с корнем, растоптанный конницей виноградник…

— О боги, — шептал он, — не дайте дожить до такого несчастья!

Он звал Тукцию, просил крепче запирать двери, спускать на ночь собаку.

Когда отец засыпал, Тукция говорила Сервию:

— Он заболел… Страх гнетёт его… Он боится, что пропадут накопленные деньги. Вчера он вынул из- за статуй ларов мешочек, высыпал денарии[109] и сестерции и стал считать… а потом вынул другой мешочек, с ассами… Он не видел меня, а я стояла в тени и боялась чем- нибудь себя выдать. О боги! Мой отец тяжело болен. Не позвать ли врача?

— Позови, — согласился Сервий.

Однако врач, пожилой вольноотпущенник, осмотрев Деция, пожал плечами.

— Тут лекарства не помогут, — объявил он. — Нужен покой и сон.

Но покоя не было. Тревога одолевала Деция с каждым днём всё больше и больше, сон бежал от глаз — мерещились рабы и легионеры, расхищающие домашний скарб, подбирающиеся к денариям и сестерциям… Деций слышал треск ломаемых кустов, шаги людей, кричал, вскакивал с ложа.

Вбегала Тукция со светильником в руке, и старик успокаивался, но ненадолго.

Часто приходил Нумерий, но Деций не узнавал его. Нумерий говорил, что восстание рабов ширится, и глаза его сверкали.

Спустя некоторое время Деций перестал узнавать дочь. Потом он впал в беспамятство и вскоре умер.

Сервий и Тукция хоронили его, как бедняка. У двери хижины зеленела обычная кипарисовая ветвь, возвещавшая о трауре.

В атриум беспрерывно заходили соседи, якобы для того, чтобы проститься с покойником. Но Сервий знал, что люди приходили не из любви к Децию, а только затем, чтобы посмотреть, как переносят горе близкие.

По прошествии трёх дней Сервий и Тукция похоронили старика.

С тяжёлым чувством возвращался Тиберий из Испании в Рим. Он вёз мирный договор, заключённый с нумантинцами, разбившими римские легионы, и мысль, что он, Гракх, способствовал спасению нескольких тысяч окружённых врагом воинов, которым угрожала гибель, подбодряла его, хотя он втайне опасался, что сенат не утвердит договора.

Корабль вошёл в устье Тибра, подходил к Риму.

«Вот оно, благословенное богами отечество! — подумал Тиберий, сходя с корабля на набережную и вглядываясь в лица толпившихся людей. — Слава Меркурию, помогшему нам благополучно прибыть к ларам!»

За ним следовал крепкий мускулистый раб, нагружённый вещами.

Мульвий, случайно проходивший мимо пристани, узнал Гракха и бросился к нему.

— Господин, ты вернулся? — воскликнул он, целуя руку Тиберию. И вдруг закричал, обращаясь к людям, находившимся на набережной: — Что же вы… не узнаёте его? Это Тиберий Гракх, наш друг… тот самый, который…

Несколько человек обступили Тиберия. Они расспрашивали его об Испании, о войне с нумантинцами.

Тиберий поднял руку:

— Квириты, я, квестор при консуле, возвращаюсь из Иберии с мирным договором, заключённым нами с неприятелем. Римские легионы были окружены, им грозила гибель, и мы заключили с неприятелем мирный договор: двадцать тысяч ваших отцов и братьев были спасены.

Между тем Мульвий помчался домой сообщить о возвращении Гракха.

Вбежав в кузницу, он бросился к отцу:

— Тиберий в Риме! Он вернулся из Иберии, говорит с плебеями!

Тит бросил молот, потушил горн.

— Беги к Манию! И скорее — на пристань!

Когда Тит, Маний, а за ними и Мульвий подходили к пристани, до них долетели слова Тиберия.

— Если договор не будет утверждён, — говорил он, — жизнь наших воинов опять будет в опасности. Помните, квириты, что двадцать тысяч спасённых воинов — это двадцать тысяч плебеев, таких же ремесленников или пахарей, как вы. Двадцать тысяч ваших отцов и братьев. Я рад, что содействовал этому мирному договору…

Тит и Маний стали пробиваться сквозь живую стену народа, который приветствовал Гракха.

— Пусть живёт Гракх!

— Пусть живёт спаситель легионов!..

Тиберий, пытавшийся остановить крики толпы, почувствовал, как сильные руки подняли его. Он увидел преданные глаза Тита, блестящие, навыкате глаза Мания и чёрные восторженные глаза Мульвия. И тут же замелькали взлохмаченные головы; наконец он уловил слово «мир», повторяемое многими голосами.

«Народ требует мира с нумантинцами», — подумал он.

Тиберий пытался освободиться, но Тит и Маний крепко держали его и несли по направлению к Палатину.

— Эдилы, эдилы! — крикнул кто-то.

— Расходитесь, квириты!