похитили, и теперь они плачут, не зная, где их мать.

— Тот человек сказал, что ты принадлежишь ему, — по-прежнему невозмутимо сказал Северино, тоже не отрывая взгляда от лица Анны, и она чувствовала, что он пронзает ее глубоко, как будто пытаясь проникнуть в самые потаенные уголки ее души.

— Твой друг солгал тебе! — воскликнула Анна. — Он тайно увез меня. Я не принадлежу ему. Я — баронесса Анастасия Корф.

— Баронесса? — Северино, кажется, впервые удивился. — Что это значит?

— Мой отец, — волнуясь, пояснила Анна, — был очень важным человеком, и мой муж тоже.

— У тебя есть муж? — после паузы промолвил Северино, и в его голосе Анне почудился вздох.

— Мой муж погиб, — не смогла солгать ему Анна и тут же добавила, — но я должна была опять выйти замуж и ехала к своему новому мужу. Он ждал меня на острове в океане, пока твой друг не похитил меня…

— Ты ошибаешься, — мягко прервал ее вождь. — Тот человек — не друг мне. Он приезжал на фиесту и привозил для нас чай. Люди из Форта-Росс научили нас пить чай. Они были добры к нам.

— Почему же тогда ты желаешь мне зла? Ведь я — тоже русская, как и те люди из крепости? — спросила Анна.

— Я не желаю тебе зла, я хочу счастья — для тебя, для себя и нашего сына, — сказал Северино.

— Но у меня уже есть сын! — взмолилась Анна. — И я никогда не смогу забыть его, и никогда не смогу быть тебе хорошей женой. Потому что каждый день буду думать о тех, кто потерял меня. О моей дочери, о сыне, о моем новом муже.

— Мне почему-то знакомо твое лицо, — без всякой связи с ее словами вдруг сказал Северино.

— Я знаю, что похожа на твою жену, — вздохнула Анна. — Но я прошу тебя, вождь, — подумай! Она — не я, и я не могу заменить тебе ее.

— Боги сказали — вода забрала ее, вода приведет ее обратно, — ровным и бесцветным голосом сказал вождь, и Анна вздрогнула — до сих пор он говорил с нею мягко, и бархатные интонации его властного голоса очаровывали, и такая перемена могла означать только одно — худшее. — Ты пришла тогда, когда ушла она, ты — такая же, ты добрая, у тебя светлые волосы, и твой голос журчит, как ручей. Ты — она, и я больше не потеряю тебя.

— Мне рассказали о тебе, вождь, — собравшись с мужеством, промолвила Анна, — и я думала — ты человек благородный и справедливый. Но как ты можешь стать счастливым, обрекая близких мне людей на горе и отчаяние?

— Ничего, ты привыкнешь, — тихо сказал Северино и затушил огонь водою из стоявшей слева от него круглой глиняной миски. А потом он приподнялся, протягивая к Анне руку — она была смуглая и очень сильная.

— Отпустите меня, — решительно сказала Анна, — я принадлежу другому, и никто ни когда, кроме него, не будет иметь власти надо мной.

Она не видела, изменилось ли что в лице вождя — в хижину проникал лишь свет заходящего солнца, рассеянный и неяркий. Анна закрыла глаза, но ничего не случилось — Северино со словами «Странно, так странно, мне знакомо твое лицо» вышел и закрыл за собою полог дверного проема. И потом к ней приходила только одна девушка — она помогла ей умыться и принесла еду: никогда прежде Анна не ела таких лепешек — тонких, хрустящих из желтого теста. Индианка все делала молча и не поднимала на Анну глаза, А когда Анна хотела остановить ее, удержав за локоть, и спросить о своем спутнике, девушка плавным движением выскользнула из ее пальцев и так же бесшумно удалилась.

Всю ночь Анна боялась заснуть — ей повсюду мерещился призрак гиганта-вождя, но вечер сменила ночь, за ночью пришел рассвет, а ее по-прежнему никто не беспокоил. Только все та же девушка заходила в ее хижину и опять принесла Анне воды и еду. И предоставленная самой себе Анна все спрашивала себя — что могло означать ее затворничество? Северино больше не появился к ней, и Маркелов как сквозь землю провалился. Быть может, осознав, что его обманули, вождь решил расправиться с ним? Или Маркелов, почувствовав, что ничего из его затеи не вышло, бежал, куда глаза глядят — под защиту испанцев? И даже мальчика больше не приводили к ней.

До обеда Анна так и не решилась покинуть свое убежище, ибо не была уверена, что ее выход может быть встречен индейцами одобрительно, — лежала на циновке, крытой домотканной материей, и думала о том, что могло ждать ее в будущем? Она уже давно поняла, что случайностей — нет. И назначая нам пути, Господь ведет нас не бесцельно, а истинно. Но какую истину должна была открыть Анна для себя? К чему следовало ей быть готовой? И можно ли вообще быть готовым к неожиданностям, каковых и так судьба уготовила ей уже довольно и немало?

Мысленно Анна вернулась в те дни, когда начались ее мытарства — тихая жизнь в поместье с опекуном закончилась на балу у Оболенского. Выйдя из тени отцовской (ибо именно так Анна относилась к своему опекуну) сердечности, она сразу же попала в мир, полный интриг и тревоги, где ненависть соседствовала с любовью, а искренность с подозрительностью. Мир, в котором она поначалу не была свободна, а когда пришла свобода, то оказалось, что Анна осталась одна — те, кого она любила, либо умерли, либо возненавидели ее, и Двугорское, которое Анна считала своим домом, стало для нее тюрьмой или камерой пыток. И только тогда, когда, сломав в себе гордыню, Владимир признался, что любит ее, и она оценила силу этого поступка, все понемногу наладилось. Но потом жизнь снова сделала резкий поворот, и теперь Анна хотела знать, что может остановить напасть этих новых бед, потерь и недоразумений, которые затягивали ее, точно в трясину?

Удивительное дело, решившись, наконец, покинуть свое убежище, Анна не встретила тому никакого сопротивления. Жизнь в селении шла своим чередом — на нее искоса смотрели, но не сторонились, продолжая заниматься своими делами. Как будто она была окружена невидимой, но прозрачной стеной — неприкасаемая или священное животное, а может быть, и то, и другое одновременно. Северино нигде не было видно, но спрашивать о нем Анна и пытаться не стала, а, заметив, что женщины, взяв детей, направились куда-то из селения, пошла следом, держась на некотором от них отдалении.

Оказалось, что шли они к реке — сначала по каменистой тропе, уходившей в горы и какое-то время петлявшей в сосновом лесу, а потом приведшей их к водопаду и небольшому озеру, вода в котором была прохладной и быстрой. Добравшись до места, женщины и дети разделись и стали купаться, а дети, кроме того, карабкались на водопад и прыгали в озеро — смелые и постарше забирались на самый верх и с визгом бросались со скалы вниз, другие скатывались с пологих скальных горок, производя при вхождении в воду целые фонтаны серебристых брызг.

Анна знала — ее видят, но не хотела никого смущать своим присутствием, и была благодарна за то, что и ей не мешают. Она выбрала для себя отдаленный уголок озера за большим камнем, и, отстегнув крючки кринолина, отложила его в сторону, а потом, сняв сапожки, от которых ноги стали уже уставать, особенно после хождения по камням, окунулась в озеро и поплыла. Корсет, однако, вскоре намок и стал тянуть ее — тогда Анна вернулась к берегу и устроилась в едва заметной ложбинке в прибрежных камнях, как будто лежала в ванной, жаль что недолго — вода в озере была слишком свежей для подобного времяпровождения, а само озеро находилось в расщелине между скалами — в горах, но в тени. Поспешно выбравшись на берег и отжав платье, Анна нашла место, освещенное солнцем, и стала ждать, когда одежда просохнет.

— Ты — не моя мама, — вдруг услышала она рядом с собою знакомый детский голос. Он прозвучал так неожиданно, как будто раздался с небес. Анна оглянулась и увидела сына Северино, он смотрел на нее серьезно и по-взрослому.

— Ты прав, — тихо произнесла Анна, не много смущаясь того, что ее одежда еще не высохла. — Но вчера ты думал иначе.

— Я ошибся, — просто сказал мальчик. — Ты — другая. Ты не сможешь любить меня и Северино.

Анна хотела было что-то ответить мальчику, но он не дал ей возможности к этому — исчез так же внезапно и бесшумно, как и появился перед нею.

В селение они вернулись так же, как и уходили из него: женщины с детьми — впереди, Анна — чуть поотстав. Влажная еще одежда по дороге высохла, но чудесная вода горного озера как будто напитала все