рассуждая как-то о тяжести монарших обязанностей, которые ей предстояло принять на себя в будущем. Ее высочество денно и нощно молилась о здоровье Императора, переживая за нынешнее его болезненное состояние, вызванное бессонными ночами и волнениями за судьбу ввергнутого в тяжкую войну государства, и вместе с тем надеясь, что Господь отдалит от нее и Александра тот миг, когда им придется окончательно отринуть все, что могли позволить себе простые смертные, и сделаться заложниками короны и трона.
— Государственный человек, будь то монарх или его верный служащий, не принадлежит себе, — вздыхала Мария. — Соприкасаясь со столь великой ответственностью, мы перестаем иметь право не только на человеческие слабости, но и лишаемся повода для деяний, каковыми они могут быть порождены. Мы связаны по рукам и ногам высшими интересами, следуем задаваемым ими целям и почитаем их превыше всего. И потому неукоснительно принуждены соблюдать условности, устанавливаемые в полном соответствии с ними, что отягощает и без того замкнутое наше положение и превращает долг в бремя.
«Прости, но я не имею права открыть истину — это может обернуться большим международным скандалом», — сказал Анне Владимир тогда в Париже, сохраняя в тайне свое настоящее имя в этих самых высших интересах и принимая на себя наказание за преступление, которого он не совершал. «Оставь меня, ибо я не свободен для простых человеческих радостей, потому как назначенный мне путь проложен по картам, размеченным в самых высоких кабинетах», — убеждал Соню, поведавшую о том Анне по возвращению домой, ее возлюбленный, занятый поисками подземного завода в уральских горах. И вот теперь ей самой приходилось слышать в свой адрес: во имя интересов государства и только после этого — ради вашего блага…
Анна помнила, как утешала Соню, приводя ей в пример Владимира и уверяя, что таков путь мужчин: выбирая службу, они выбирают судьбу. Но Соня все спорила с нею и не соглашалась — если в деле Владимира в Париже не были замешаны государственные интересы, он не оставил бы ни ее, ни детей. И Виктор — так Анна впервые узнала, как звали Ван Хельсинга! — не гнал бы ее прочь с такой безысходностью; любовь была для него так некстати и никак не увязывалась с выполняемым им в Каменногорске правительственным поручением. И Анна не могла ей возразить — сопоставление было слишком очевидным. И лишь небольшая компенсация утешала ее — в отсутствии Лизы Соня, пережив самое главное чувство в своей жизни, стремительно повзрослела и стала для сестры равным собеседником и в какой-то мере — товарищем по несчастью.
За то недолгое время, что отмерено было им до ее отъезда в Голландию, Соня и Анна как будто заново подружились. И прежней легкомысленной отстраненности, вызванной творческим Сониным эгоизмом и ее вечным отсутствием в доме, как ни бывало — Анна незаметно сделалась поверенной во всех материнских заботах сестры и самым ее безропотным слушателем, ибо с чувства, долго хранимого в глубине сердца, наконец, снят был запрет, и не проходило дня, чтобы Соня не принималась рассказывать Анне о Ван Хельсинге.
И, слушая сентиментальные и трогательные Сонины излияния, находившей такие удивительно красивые и выразительные слова для объяснения своих отношений с Ван Хельсингом, что Анна невольно завидовала младшей сестре. Для нее самой путь к взаимопониманию с Владимиром был столь долог и труден прежде всего по причине того сходства их характеров и присутствию в них той черты, что не позволяла превращать сокровенное в повод для художественного — к чему был так предрасположен Михаил, умевший вносить в ухаживание за нею почти театральную приподнятость и сценический пафос.
Анна, наоборот, всегда в жизни была сдержанна и разумна, разделяя роль, играемую ею на подмостках, и самое себя. Сцена представлялась ей олицетворением желаемого — так, наверное, следовало поступать, так говорить, так чувствовать, но ее собственное «я» всегда велело ей бежать выспренности и украшательств, и потому она предпочитала надеяться, что тот, к кому обращены ее мечты, все поймет и без лишних слов, и без поз на котурнах. Но теперь, внимая Соне, Анна спрашивала себя: имела ли она право тогда, много лет назад, лишать Владимира своих признаний — внутренне пылких и откровенных, должна ли была уклоняться от его страсти, которая долгое время разбивалась о холодную стену ее недоверия к бурному проявлению им неоднозначных чувств, испытываемых к ней? И сможет ли она — в недалеком уже будущем! — рассказать своим детям, когда они перестанут ждать возвращения отца и захотят услышать о нем, об их любви и жизни, так же восторженно и красочно, как того действительно заслуживали их отношения? Готова ли она к тому, чтобы научить их любить и быть любимыми? И быть может, не случайно в ее жизни опять возник князь Репнин — натура впечатлительная, тонкая и склонная к поэтическому взгляду на жизнь, на любовь?
Однако тревога не оставляла Анну, и причину ее усиления она видела в той категоричности, с которой свыше ей рекомендовано было их новое сближение с Михаилом. Воспитанная старым бароном Корфом в уважении к чувствам своей подопечной, Анна более всего ценила сердечную свободу, и хотя знала она заблуждения в своих увлечениях, но все же была Иваном Ивановичем ограждена от душевной неволи. И даже наставляя Анну на путь актрисы, барон лишь излагал перед своей воспитанницей все перспективы этого занятия, оставляя за нею самою право сделать окончательный выбор — сцена или волновавшие тогда Анну чувства к юному князю Репнину. Властвовать поначалу пытался только Владимир, да и потому лишь, что не смог справиться с нахлынувшими на него желаниями, и только воля и решительность Анны, ее гордость и свободолюбие, удержали Владимира от неосмотрительных поступков, убедили отступить и довериться выбору ее сердца. И вот этот выбор сделан за нее!
Анна не понимала, как Александр, и сам в свое время немало перестрадавший из-за своеволия отца, не признававшего за ним права на самостоятельность в любви, смог решиться на то, чтобы приказать Анне отправиться на Аляску и выйти замуж за Михаила Репнина. Анна и так озабочена была сомнениями в правильности этого решения, принятого ими обоими, а теперь все ее существо и подавно воспротивилось этому шагу, хотя еще совсем недавно представлявшемуся ей вполне логичным и совершаемому ради памяти погибшей сестры и будущего их детей. Анна ведь и уезжала на поиски Сони с тайным намерением проверить свою готовность к этому шагу, невольно задерживая окончательный ответ Репнину и избегая получения от него подобного же ответа. И вот то, что считалось ее личным делом, что составляло для Анны смысл самых глубоких, потаенных переживаний, к которым допущены были немногие, оказалось предметом обсуждения в высших сферах и поводом для высочайшего указа. Такой поворот событий Анну пугал и настораживал: Александр, который много лет назад просил Репнина и Корфа считать его своим другом, и сегодняшний наследник престола, выбирающий для нее место жительства и будущего супруга, были разными людьми. Властность последнего удручала столь же сильно, как и невозможность возврата в те дни, когда любовь уравнивала в правах всех — и будущего суверена, и простого офицера.
И, собирая вещи в дорогу — сначала провожая Соню, а потом и свои собственные, Анна то и дело спрашивала себя: отчего дружба с особою царского происхождения неизбежно чревата бедою? Оттого ли, что тяжесть их обязательств перед страною и своим народом так велика, что тень ее невольно падает и на тебя? И случайно ли говорено — минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь? Разумеется, Анна не склонна была видеть в своих государях препятствие, но, будучи случайно вовлечена в дело государственной важности, переступила ту грань, что позволяла ей до сих пор оставаться независимой.
А потом еще и Варвара умерла — тихо, во сне: старушка просто заснула, помолившись, и отошла, обрушив своим уходом последний бастион душевной крепости, которая единственно была Анне все эти годы опорой и защитой. И одиночество навалилось на Анну с новой силой, ибо дети были еще столь малы и отныне далеки от нее, дабы не подвергнуть жизнь их опасности, младшая сестра уехала в дальние страны, скрываясь от преследования, и ей самой предстоял утомительный и долгий путь в никуда, почти по этапу.
Татьяна с Никитой, как могли, утешали Анну, в слезах горевавшую на могилке Варвары, но плакала она не столько по усопшему другу, сколько о своей судьбе, и вспоминала наставление старой няньки, убеждавшей ее поскорее начать новую жизнь. Только разве можно было начать все с начала, повинуясь лишь воле своего государя, а не по велению сердца и движению души? Смириться с тем для нее было трудно и оттого Анна, наблюдая, как крепят на задворках кареты ее дорожные баулы и чемоданы, ощущала под ногами кружение, а в груди — пустоту, заполнить которую, как она думала, уже никому не было возможно.
Полегчало ей через месяц дороги. Офицер Вельский, приданный ей в попутчики и для охраны,
