— Соня, где тебя носило?! — вскричала Долгорукая, едва младшая дочь вошла в гостиную. — Мы чуть с ума не сошли, разыскивая Лизу, а потом спохватились — и тебя нет!

— Маменька, простите! — Соня бросилась к ней на шею. — Я тоже хотела искать Лизу, но мы заблудились…

— Мы? — Долгорукая отстранила дочь и внимательно посмотрела ей в глаза.

— Я… — растерялась Соня, — я попросила помочь мне Никиту, он все дорожки в лесу знает.

— И как же вам в таком случае удалось заблудиться?

— Ну, мы не то чтобы заблудились, — смутилась Соня. — Я ногу подвернула, а Никита меня на руках нес…

— Только и всего? — подозрительно прищурилась Долгорукая. — А чего ты тогда краснеешь, точно маков цвет? И вообще, что это еще за новости — бегать по лесу неведомо куда с неизвестно кем?! Не маленькая — пора бы уже и себя блюсти!

— О чем вы, мама?! — возмутилась Соня и действительно порозовела — случайно или нет, но Долгорукая попала в самую точку.

То ли время пришло, то ли случайно все совпало, но Соня сегодня вдруг впервые увидела, что Никита — сильный, красивый, добрый и внимательный. И больше он уже не казался ей просто соседским конюхом на посылках. Соня так уверенно и защищенно чувствовала себя в его руках. Она действительно поскользнулась на обледеневшей ступеньке Сычихиного дома. Никита успел подхватить ее и внес в горницу. С легкостью хорошего лекаря он вправил вывих и растер лодыжку — нежно и заботливо.

Соня и не заметила, как это случилось, — рука с благодарностью сама потянулась к его голове, утонула в шелковых волнистых волосах. Никита как будто тоже испугался этого прикосновения и мягко отстранился — не хотел обидеть или боялся верить в искренность этого по-женски взрослого жеста. Он собрался пойти за помощью, но Соня настояла — будем ждать. Она верила — Сычиха не могла не вернуться домой. Но часы проходили, за окном темнело, и девушку незаметно сморило — нога согрелась, первая боль утихла, и тепло разлилось по всему ее телу…

Когда она проснулась, то поняла — Никита все это время так и просидел подле нее. Было понятно, что он даже шелохнуться боялся. Замер на месте и почти не дышал, охраняя ее покой. И от его преданности и покорности в душе Сони родилось странное, прежде неизвестное и необъяснимое чувство.

Занятая его осмыслением, она не поторопилась домой, а затеяла с Никитой разговор о Татьяне и их предстоящей свадьбе, и потом поняла, что задела кровоточащую рану, нанесенную ему неразделенной любовью. Романтическая по природе, чутко ощущавшая тончайшие движения души и перемены настроения, Соня умела видеть то, что скрывается от глаз. Она и раньше замечала в Никите неожиданную для дворового человека одухотворенность и потому время от времени просила позировать ей для карандашных портретов, отрабатывая технику рисунка. Но только сейчас Соня разглядела за античной мужественной красотой его профиля и статью глубокую натуру и… позавидовала Татьяне.

Соня увлеклась — незаметно для себя, и потому не осознала этого с определенностью, способной воззвать к осторожности. По-матерински же чуткую княгиню эта странность озадачила, но события, предшествовавшие возвращению Сони, развивались столь стремительно и горячо, что новое в поведении младшей дочери ей оказалось совершенно некстати. И поэтому, слегка попеняв Соне за самоуправство и наивность, Долгорукая велела ей немедленно отправляться отдыхать. Она хотела остаться одна и подумать над всем произошедшим в ее доме.

Когда приехавший за помощью Репнин сообщил, что нашел Лизу, ее сердце взыграло радостью, но, услышав его просьбу срочно вызвать доктора Штерна, она едва не лишилась чувств. Княгине вдруг привиделось, что Лиза умерла, и отчаяние мгновенно поглотило ее. Но потом все прояснилось, и страхи отступили от ее сердца.

Долгорукая непременно хотела ехать с Михаилом за дочерью, но тот убедил ее дожидаться дома. И, пока князь Репнин с мужиками ездили за Лизой, Долгорукая места себе не находила — она извела Петра, попрекая его за все, что помнила, смешав в один нескончаемый монолог и мужнину измену, и когда-то не купленный сувенир. Она извлекала из потаенных уголков своей памяти все обиды первых лет их совместной жизни и, приукрашивая их безмерно, придавала им значение событий, определивших в дальнейшем несчастливую судьбу их брака.

Князь Петр, все еще не пришедший в себя после откровения дневника Лизы и болезненно взволнованный разговором с Корфом, сносил ее претензии молча. Он искренне винил себя вслух, но внутренне мучался непониманием своей ответственности за сумасбродство взрослых детей и нелепости склонной к фантазированию супруги. Поначалу он умолял жену хотя бы немного помолчать, но потом понял, что ее молчание будет еще более ужасным испытанием. Ибо молчать княгиня умела столь красноречиво, что ее неугомонная брань воспринималась спасительной тишиной или райским пением.

Между делом досталось и Татьяне — княгиня терзала ее причудливыми капризами, то гоняя в погреб за холодненьким, то требуя согреться. И при этом ворчала на ее медлительность и нерасторопность и грозила отдать Дмитрию на скорую расправу. В конце концов, Татьяна зарыдала и попросила разрешения уйти. Хозяйка позволила, но с такой откровенной и театральной вынужденностью, что женщин вполне можно было принять за классическую комедийную пару — ни дать, ни взять старуха-опекунша и великовозрастная воспитанница на попечении маразмирующей тетушки.

Однако с приездом Лизы ни спокойнее, ни легче не стало. Прижав на мгновение измученную и бледную Лизу к материнской груди, Долгорукая быстро взяла себя в руки и принялась изводить ее жалобами до тех пор, пока она, уставшая от перенесенных потрясений, не взмолилась отвести ее в свою комнату. Княгиня хотела проводить дочь, но увидела, как в гостиную вносят раненую Сычиху, и тотчас взорвалась столь бурным словесным потоком, который никто не мог ее остановить.

И поэтому приехавший следом доктор Штерн первым делом принялся успокаивать княгиню, а потом уже пошел осматривать раненую, которую отнесли в комнату Татьяны. Штерн сделал Долгорукой кровопускание и, дождавшись, когда лицо ее примет здоровый оттенок, закрыл надрез. Он велел князю Петру заставить супругу выпить успокоительное — темную ароматную жидкость из какого-то пухлого пузырька — и не позволять ей некоторое время вставать с диванчика. Князь Петр благодарно кивнул Репнину, уводившему Лизу к себе, и взял жену за руку — одной ладонью ласково пожимая ее пальцы, другой — поглаживая ее, точно маленькую. К его радости княгиня неожиданно затихла, и доктор Штерн в сопровождении Татьяны направился к раненой Сычихе.

— Будет жить, — по возвращении кивнул он князю Петру, вопросительно поднявшему на него глаза. Князь по-прежнему сидел подле жены. — Рана неопасная, лезвие прошло по касательной, жизненно важные органы не задеты.

— Но там кровь… — удивился князь Петр.

— Если кровь течет, значит — человек жив, — улыбнулся Штерн. — Учитесь, Петр Михайлович, и в плохом видеть признаки доброго. Я думаю, физическому здоровью Сычихи ничего не угрожает — она быстро пойдет на поправку. При условии, однако, что ей будет обеспечен постельный режим и хороший уход.

— В этом можете не сомневаться, — сказал князь Петр. — Я безмерно благодарен этой женщине за спасение Лизы. Князь Репнин сообщил, что она защитили мою девочку от той, безумной…

— Да, кстати о безумии, — покачал головой доктор Штерн. — Похоже, Сычиха испытала серьезное душевное потрясение, и это вызвало шок. Я говорил с ней о произошедшем и понял, что она практически ничего не помнит.

— Вы хотите сказать, что старой ведьме разом отшибло всю память? — зловещим тоном спросила «вдруг» очнувшаяся Долгорукая.

Доктор и князь Петр с удивлением посмотрели на нее. Мария Алексеевна с легкостью, словно и не испытывала недавно приступа, поднялась с диванчика и позвонила в колокольчик.

— Машенька, — только и мог вымолвить князь Петр, — тебе лучше?

— Ничто так не поправляет здоровье, как известие о болезни твоего врага, — хищно усмехнулась Долгорукая.

— Пожалуй, я пойду, — смутился доктор Штерн, — позвольте откланяться. Князь, княгиня…

— Но вы еще навестите нас? — поторопился остановить его князь Петр.