Она собиралась честно сказать, что не знает его. Что напрасно он изображает эту фатальную нежность во взгляде – ей все равно, эта нежность не может ее коснуться, потому что она ей не принадлежит. Что если они и встречались раньше, в той, другой, жизни, то теперь эта другая жизнь для нее недоступна, она для нее чужая, и любой человек из этой не принадлежащей Инге жизни теперь для нее чужой. И Ален- Киану-Леонардо, который смотрит на нее ужасно ласково и тревожно, теребит длинными пальцами край больничного пододеяльника и называет ее Ингой – тоже чужой. Пусть называет – это ровным счетом ничего не значит. И ничего не меняет.

Она уже набрала воздуха в легкие, чтобы озвучить свои мысли, но в этот момент произошло непредвиденное. Звезда Голливуда быстро наклонила голову и по-щенячьи уткнулась носом в ее коленку. В голую Ингину коленку, острую и стыдливо торчащую из-под больничного халата.

Инга замерла, перестала дышать. Теперь она видела только его макушку, темно русую, видела крошечный островок белой кожи на голове, из которого в разные стороны расходились прямые и жесткие волосы.

Незнакомые волосы.

– О господи, – выдохнула Инга.

Как будто эта дурацкая больничная палата была православным храмом, и они с пианистом специально пришли сюда, чтобы помолиться.

Нос у пианиста был холодный, как у здорового щенка, и даже чуть-чуть влажный. Инга почувствовала прохладу и влажность этого чужого носа теплой голой коленкой, согретой хлипким больничным одеялом.

– Я… – снова начала она и снова замолчала.

Это было ужасно неудобно – разговаривать с ним, чувствуя кожей, как струйка его теплого дыхания сбегает вниз по ноге, касаясь голой пятки, слыша его тихое и сосредоточенное сопение, вызванное, по всей видимости, тем, что он слишком сильно сдавил ноздри, усердно прижимаясь к ее коленке. Ужасно неудобно. Неприятно, глупо и в высшей степени странно.

Чтобы убрать его голову, ей пришлось коснуться ее ладонями и слегка сдавить в области висков. Она взялась за его голову так, как берутся обычно за кастрюлю, у которой с каждой стороны по ручке – чтобы переставить эту кастрюлю в другое место. И ощутила под пальцами жесткий шелк волос.

Ощущение оказалось приятным. Невольно закрыв глаза, она позволила себе на несколько секунд – не больше, чтобы пришелец ничего не заподозрил – сконцентрироваться на этих волосах, точно так же, как совсем недавно она концентрировалась на черном хлебе с маслом или на запахе сигарет. Широко растопырив пальцы, она быстро пропустила между ними темно-русые хрустящие волосы, но так ничего и не вспомнила. Волосы были как волосы, на ощупь, кроме мягкой щетки, ничего не напоминали, и пахли каким- то совершенно обыкновенным мужским шампунем и совершенно необыкновенным мужским одеколоном сразу.

Только и всего.

– Уберите, пожалуйста, вашу голову с моего колена, – хмуро попросила Инга. – Мне так совсем неудобно с вами разговаривать.

Он тотчас поднял на нее глаза. Чуда не произошло – глаза остались незнакомыми. Хотя на чудо она и не надеялась. То место на коленке, которое стало холодным от его носа, почти сразу согрелось несущейся по венам кровью и стало прежним, ничем не отличимым от остальной коленкиной кожи островком. Ну и слава богу, подумала Инга и прикрыла коленку пододеяльником.

– Ты… – все тем же простуженным шепотом заговорил пришелец. – Ты правда?... Ты правда меня… не узнаешь? Не… помнишь?

Вид у него был испуганный и жалкий. Точно такой же вид, как у самой Инги. И это в чем-то сближало их. Два испуганных и жалких человека, два взгляда-близнеца. Она вдруг поняла, что пришелец с холодным носом, пальцами пианиста и внешностью кинозвезды боится Ингу точно так же, как она боится его. И оба они боятся друг друга по какой-то общей причине. Ей стало чуточку легче.

– Не узнаю, – подтвердила она. – Не помню.

– Инга, – повторил он свое заклятье.

Волшебство не подействовало. Как будто в больнице были установлены специальные глушители для заклятий. Наподобие тех, что устанавливают в некоторых местах, подавляя сигналы сотовой связи. Он мог повторить ее имя тысячу раз – результат был известен наперед. Она сама накануне твердила это дурацкое имя часов десять подряд. Бесполезно.

Некоторое время они молчали. Сейчас он уйдет, подумала Инга с надеждой. Вот посидит еще минуту- другую на корточках возле больничной койки, посмотрит на нее своими круглыми светло-серыми глазами, убедится в том, что она его не помнит, и уйдет. А что ему здесь делать? Если человек тебя не помнит – значит, он тебя не знает. А если человек тебя не знает, значит, нечего сидеть у него в палате на корточках, расстелив на пыльном полу свое дурацкое черное пальто, нечего таращиться на него и изображать вселенскую скорбь и неистребимую надежду. Незнакомые люди так себя не ведут. Должен же он наконец понять это?

Сейчас он поднимется и уйдет, в который раз подумала Инга.

Но вместо этого ее настойчивый посетитель вдруг заговорил. Торопливо и сбивчиво, проглатывая окончания слов, обрывая фразы. Все так же сидел на корточках возле ее постели, смотрел на нее снизу вверх и тараторил без остановки:

– Ты не бойся. Не бойся, слышишь? Такое бывает. Я с доктором… С доктором разговаривал сейчас. Он мне сказал, что бывает. Он сказал, не надо. Не надо волноваться. Главное, у тебя никаких травм нет. А память вернется. Постепенно. Нужно успокоиться. Вот увидишь. Ты просто пережила сильный шок. Он сказал, что это от шока, а не от сотрясения. Но и от сотрясения тоже. Но больше от шока. И вообще, это не важно. Я сам в медицинском справочнике читал. Я…

Он замолчал так же внезапно, как и заговорил. Как будто кто-то его сначала включил, а потом выключил. Помолчал несколько секунд, по-прежнему не отводя настырного серого взгляда, а потом снова пробормотал:

– Инга…