Единственный выход – начать любить сначала. Попытаться влюбиться снова, посеять в душе зерна этой любви и наблюдать, как они всходят.

И начинать нужно с малого.

Например, прикоснуться пальцами к волосам человека, которого ты любила в своем забытом прошлом. Нужно прислушаться к своим ощущениям, разобраться в этих ощущениях, привыкнуть к ним и запомнить их. Бережно и надежно сохранить в душе, прикрепив на всякий случай табличку с надписью: ощущения от прикосновений к волосам человека, которого ты любила в своем забытом прошлом.

И если случится повторная амнезия, то эта табличка ей очень сильно пригодится. Она просто посмотрит на нее и больше уже не будет ни в чем сомневаться.

Хотя прежде, чем прислушиваться к ощущениям и вешать на них табличку, не мешало бы для начала поверить, что этот человек, к волосам которого она сейчас прикасается, испытывая при этом целую гамму необъяснимых словами чувств – и есть тот самый, из забытого прошлого.

В этом-то и заключалась вся сложность простого на первый взгляд мероприятия.

Сейчас, когда этот человек сидел перед ней на корточках, уткнувшись носом в ее коленку, не поверить было невозможно.

После того, как в ответ на ее приступ бешеной злости этот человек назвал ее своей бедной девочкой и посмотрел на нее с такой жалостью – особенно невозможно. Категорически невозможно.

– Я тебе верю, – выдохнула она голосом, хриплым от перегоревшей злости. Голосом, похожим на остывшую золу.

Он не шевельнулся в ответ, продолжал сидеть, как замороженный.

– Эй, – снова окликнула Инга. Ей было важно знать, что он услышал ее слова. – Я тебе верю!

Ей хотелось назвать его по имени, но из смутных полушутливых его объяснений она так и не поняла, как к нему обращаться. Поэтому, подумав немного, повторила в третий раз:

– Я верю тебе, – и добавила робко: – Горин…

Он поднял наконец голову. Ладонь скользнула по его гладкой, чисто и аккуратно выбритой, щеке. Он потерся носом о ее ладонь, закрыв на секунду глаза. Ладонь беспомощно упала на кровать. Кончики пальцев защемило, закололо острыми иголками. Пришлось сжать пальцы в кулак и снова разжать. Стало немного легче.

– Знаешь, – послышался наконец его голос. – В начале лета, в июне, мы с тобой отдыхали на горнолыжном курорте. И однажды тебе пришло в голову спуститься не с той трассы, где спускаются новички, а с другой… С другой «горки», как ты ее называла. Я долго тебя отговаривал, но ты не послушалась. В результате ты конечно же упала, сломала лыжу и повредила ногу. Хотя травма оказалась пустяковой, ничего страшного. Но в первый вечер тебе было очень больно, несмотря на то, что врач уколол тебе какое- то сильно действующее обезболивающее. Мы заказали ужин в номер и весь вечер никуда не выходили, потому что тебе было больно наступать на ногу. Ты полулежала на кровати, а я сидел на полу. Почти вот как сейчас. Обнимал твою ногу и дул на твой ушиб. И ты говорила, что боль проходит, когда я дую. Поэтому я дул очень долго, у меня даже закружилась голова. А ты тогда сказала, что будешь всегда меня любить. Что бы ни случилось – будешь любить всегда. Только ты ведь не знала, что может случиться… такое. И я тоже. Не знал…

Сейчас он меня поцелует, с ужасом подумала Инга.

Сердце в этот момент превратилось в иголку, в длинную, заостренную с двух сторон спицу, раскаленную добела, и стало колотиться в груди нещадно, протыкая насквозь все, что попадалось ему на пути. Было ужасно больно.

Сейчас он меня поцелует, подумала она сквозь эту боль, и я не буду сопротивляться. Потому что я сама ужасно хочу этого. Хочу и боюсь. Но хочу все же сильнее, чем боюсь.

Чтобы было не так страшно, она закрыла глаза. Зажмурила крепко-крепко, и не открывала до тех пор, пока этот поцелуй, самый первый и самый страшный, не закончился.

Он длился очень долго, и ей на него не хватило дыхания. А после вдоха, долгожданного, но короткого и судорожного, она сразу поняла, что немедленно умрет, если сейчас же, сию секунду, не наткнется в темноте на его губы, не приникнет к ним с жадностью, потому что целовать его губы оказалось намного важнее, чем вдыхать кислород. Она обхватила его за горячую шею, и руки сами потянулись вниз, и наткнулись на шерстяной ворот джемпера – она едва не закричала от злости на этот некстати случившийся джемпер, по- хозяйски припрятавший от нее его горячую, гладкую, такую необходимую сейчас ее рукам кожу. Пробравшись внутрь обманным путем, снизу, жадно и быстро насытилась новыми ощущениями и со стоном потянула вверх ненужный джемпер, который почему-то никак не хотел сниматься, застревал на горле, не пропускал подбородок и делал все, что можно, для того, чтобы только остановить это безумие.

Джемпер упал наконец на пол, беспомощно растянувшись, раскинув в стороны глупые серые рукава. Следом за ним полетели в воздух оставшиеся предметы одежды, попадали на пол вперемежку больничный халат в цветочек и отутюженные брюки с идеальными стрелками.

Открыв на секунду глаза, она увидела, как снова закачались над головой тени на потолке. В этот момент рядом со своим сердцем она почувствовала биение другого, такого же горячего, раскаленного добела, и острого, как спица. Она ощутила это сердце сквозь кожу и мышцы и почувствовала, как оно прикоснулось в самой глубине к ее сердцу. И слилось с ним в одно, большое. А потом стала общей и обнаженная горячая кожа, и кровь, бурлящая в венах, и хриплое дыхание.

Тени на потолке заметались в какой-то сумасшедшей пляске. Этот танец теней был похож на костер с языками холодного черно-белого пламени.

Именно так, наверное, и выглядит пламя пожара – если снимать его на черно-белую пленку.

Проснувшись утром, она долго лежала на спине, с открытыми глазами, без мыслей. Прислушивалась к звукам посыпающегося за окном города. Из приоткрытого окна доносились голоса людей и детский плач. С проезжей части, расположенной вдоль корпуса центрального отделения, были слышны автомобильные гудки и далекий звон трамвая.

Запах свежей апельсиновой кожуры витал в воздухе, перемешиваясь с легким, едва различимым, запахом мужского одеколона.