его валтузить с криком:

– Держи вора! Ах ты, педерас безглазый! Я тебе руки вырву, ноги обломаю, башку отвинчу, если ты еще к нему подойдешь!

Дети и люди, выходившие из зоомагазина, окружали нас.

– Ах ты вор поганый! – крикнула я, достала подсвечник и стала колотить его, он уклонялся, поворачиваясь ко мне спиной. На нем было надето мышиного цвета пальто, и я пару раз заехала ему по заду с воплем:

– Бей его, бей, ребята! Я тебя засуну в Петропавловскую крепость, в кунсткамеру, в пробирку для образчика!

Он опомнился, вырвал из моих рук подсвечник, пытался схватить меня. Я впилась в его руку зубами, он ее отдернул, я воспользовалась мгновением, нагнулась и вынула из сумки последнее, самое мощное орудие – самовар, чтобы не промахнуться! Вокруг нас уже образовалась толпа – старики, старухи, дети с рыбками в баночках из-под майонеза, с птичками, черепахами… Они были все на моей стороне:

– Тетенька, дай ему как следует! – кричали мальчишки, подбадривая меня и подпрыгивая от восторга на месте.

– Дай ему самоваром по чердаку! – с удовольствием посоветовал старик. Какой-то парень бросился к его ноге и стал кусать через брюки, остальные ребята толкали его кулачками в бок. Кто-то выронил баночку с рыбками, она разбилась, завизжали, стали собирать рыбок голыми руками с асфальта и бегом обратно в зоомагазин к аквариуму. Я, как разъяренная фурия, размахивала вокруг себя самоваром и кричала:

– Я так это дело не оставлю! Напишу записку, привяжу к камню вместе с твоей фотографией и швырну в американское посольство! Вот тогда ты, мандрила, увидишь, с кем имеешь дело! Уйди отсюда, чтобы я тебя никогда не видела! – и задела самоваром по его шапке. Шапка слетела, он ее поднял, нацепил на голову задом наперед и почти бегом направился в сторону Желтого дома.

Андрей стоял с видом ошеломленной статуи. По рукаву его куртки ползла черепаха. Он с ужасом смотрел на нее, потом снял двумя пальцами и положил на плечо рядом стоящей девочки в вязаной шапочке, резко повернулся и пошел вниз по Кузнецкому мосту. Я деловито стала складывать свой реквизит в сумку. Задвинула молнию. Надела варежки, спрятала выбившиеся волосы под шапку, подхватила сумку и, как собачонка, мелко засеменила за ним, гремя подсвечником и самоваром.

Вечером, дома, после долгого молчания он мне выговаривал, что, мол, так себя вести нельзя, а как надо себя вести в таких случаях – не сказал. Что греха таить, мы оба боялись последствий происшедшего, но внутренний голос мне подсказывал, что они нас теперь боятся больше, чем мы их; им нужно тихое выполнение плана по оболваниванию и растлению людей. А такие уличные скандалы разоблачали их деятельность и неизвестно куда это могло привести – ведь сумасшедших так много…

– Сцена у зоомагазина для меня – нонсенс! – заявил Андрей. – Я не так воспитан.

– А для меня нонсенс сочетание – ты и КГБ. Я не так воспитана. У тебя есть профессия и у них есть профессия – пусть каждый занимается своим делом. Ты же сам считаешь, что страшнее дилетантизма ничего нет.

– Мой двоюродный дядя, Миронов Александр Николаевич, был разведчиком… Во время войны работал метрдотелем в лучшем ресторане Берлина. По обрывкам немецкой речи, а там бывала вся ставка, конструировал прогнозы, секретные данные немцев. Разведчик – очень интересная профессия, похожа на актерскую, только без аплодисментов и без цветов.

– Ну это же разведчик!

Зазвонил телефон. Андрей вздрогнул. Снял трубку, и на лице его появилось счастье. Звонили с Мосфильма из группы «Бриллиантовая рука».

– Может быть, так и лучше, – окончив свой телефонный разговор, задумчиво сказал он мне. – Сразу! У меня как будто камень упал с души. И ты меня еще защищаешь, сумасшедшенькая!

– Я – защищаю? Да я просто намекнула чекисту, что он чекирует не по адресу. Это пока намек. Что ты за мной подглядываешь сбоку?

– Смотрю на твой нос. Он стал даже лучше, с горбинкой. Как это так получилось, что ему сегодня ничего не досталось? Почему меня так к тебе тянет?

– Потому что, кроме носа, у меня есть другие части тела, на которых можно потренироваться! И еще потому, что я тебя лишаю комфорта бытового, который тебя так настораживает в себе, а без него ты приходишь к согласию с самим собой. Как говорит мой друг Сенека, жизнь ценится не по длине, а по весу.

– Я тебе делаю предложение!

– Какое?

– Дай руку!

– На! Ну и что?!

– Не поняла? Я у тебя руку попросил!

– А ты не понял? Я тебе ее протянула. А сердце?

– Что мне его просить, когда оно давно у меня…

– В кармане…

– В боковом.

На следующий день мы приехали в загс Краснопресненского района, который расположился в небольшом домике на Хорошевском шоссе. В большой комнате стояло несколько столов, за которыми сидели женщины со взбитыми прическами, алюминиевыми глазами и недобрыми лицами. Мы заполнили бланки, каждому в паспорт поставили отметочку и сказали, что день регистрации брака назначен на 15 декабря в 12. 00.

Мы сели в машину и поехали в Серебряный бор – гулять. Под словом «гулять» подразумевались репетиции «Фигаро» на свежем воздухе. Пока мы ехали, мне представился образ бога Гименея в белой тоге, с пальмовой ветвью, под звуки эпиталамы тут же в воображении появился Мендельсон в блестящих одеждах, перед взором которого в такт его «Свадебного марша» шагали отряды новобрачных. В прозрачных туниках, со спицами и вязаньем в руках, на непонятном языке пели мойры. «Вяжите, вяжите, – торопил их Гименей, – не отвлекайтесь!» Брачный пир – вроде пикника на берегу реки. Мойры полукругом сидят на травке и вяжут. Гименей подходит к одной из них, разглядывает рисунок, падает навзничь и умирает. Наверное, там было вывязано: брак – любви могила.

В те дни мы читали Ключевского о русских: «Андрюша, ты помнишь, как там он пишет: „Наши матросы и солдаты славно умирают в Крыму, но жить здесь никто не умеет“.

Мы вышли из машины и пошли вдоль Москвы-реки.

– Мы не умеем жить. Мы только боремся. У нас в отношениях сплошная анархия, – говорил он, скользя глазами по тонкому льду, образовавшемуся на реке. Мы остановились.

– Ах, какой красивый этюд! – воскликнула я.

– Этюд, Танечка, мне предстоит с мамой, может быть, я даже «славно умру в Крыму».

– Перед битвой с мамой я вдохновлю тебя поэзией, хочешь? Я написала. Называется «Прощание с осенью». Как сегодня.

– Тюнечка, – спросил Андрей, – чей шепот? Мой?

– Нет, Дрюсечка, извини, это – шепот Божий.

Большой театр. Мы вдвоем с Марией Владимировной в шестом ряду партера. Она пригласила меня на балет «Спартак». Сидит справа от меня, все время жует жвачку. В антракте прогуливаемся по фойе, много знакомых, только и слышно: «Лиепа, Лиепа, Лиепа! Ах, Лиепа!».

Конец второго акта – Красс разбивает Спартака, Спартак погибает, вокруг него толпа и склонившаяся над ним в трагической позе Эгина. Мы одеваемся, я провожаю Марию Владимировну до дому, на Петровку. В голове вертится вопрос: «Интересно, сказал он ей или не сказал? Наверное, не сказал, иначе она не пригласила бы меня в театр и не была бы так на редкость доброжелательна». Тут я набралась смелости,