барда. Запрещенный, дерзкий, смелый, гениальный, потрясающий своими экстравагантными поступками, он сидел в зале один, сиротливо, казался совсем мальчишкой и как-то странно слушал свои песни не в своем исполнении.

Финал. Занавес. Аплодисменты. Все участники, разгримировавшись, поднимаются в малый репетиционный зал, где накрыт длинный стол – отметить премьеру и конец сезона. Разоблаченный мною Миронов стоит рядом с Папановым. Они острят, улыбаются, и, проходя мимо него, уже заряженная конфликтом, я вызывающе ему бросаю:

– Врать нехорошо!

А цензор продолжает трепаться: «Не бери в голову» «Ну не могу я, – шепотом отвечаю ему. – Мне обидно!» Желание безраздельно властвовать над ним, привязать веревками к себе смешивалось с бессознательным желанием бежать! Бежать! Я становлюсь зависимой от него, как наркоман или алкоголик, и он постоянно раздражает в моем мозгу точку ада. И я там плаваю в кипятке, надо вырваться!

Наполнялись бокалы, говорились тосты, а я, хлебая шампанское, посыпала свою раночку присыпочкой: «Ничего, ничего, через три дня я уезжаю с группой артистов в Польшу. На месяц. Обслуживать войска Советской Армии – играть для них концерты». Магистр поставил со мной в роли отрывок из «Шторма» Билль-Белоцерковского, где я играю спекулянтку. Одновременно в моей голове зрели варианты ответных боевых действий. Например, уехать и даже не проститься с ним или из дверей уходящего поезда прокричать: «Наступит время, когда спать будет с кем, а просыпаться не с кем!» Что имеем – не храним, потерявши – плачем! Или сбежать с кем-нибудь ему назло, чтобы он почувствовал, как больно… тоже мне, Самсон, подумала я, взяла вилку, воткнула в ветчину и встретила его взгляд – ох, этот хитрый взгляд, якобы умоляющий о пощаде!

Стол постепенно становился растерзанным и пустым. Было поздно, остались самые крепкие. Высоцкий взял гитару, сел поодаль и запел:

Вокруг него образовался круг артистов. Я взяла свой стул и села неподалеку. Он впился в меня глазами и вместе со стулом подвинулся к моему стулу. Ударил по струнам:

Он еще раз вместе со стулом подвинулся ко мне и хрипло продолжал:

Брякнул по струнам. Встал. Налил водки. Выпил. Налил бокал шампанского – протянул мне. Опять ударил по струнам и новая песня – глядя мне в глаза:

Мой цензор был во хмелю и крепко спал, и я без руля и без ветрил бросилась в «поток» под названием «Высоцкий». Он это чувствовал, у нас произошло сцепление. В недрах моего сознания оно называлось таким знакомым словом «месть»! Но месть унижает, поэтому месть вышла на поверхность в милом словосочетании: ах, как он мне нравится! Какого рода сцепление было у Высоцкого, мне не дано знать, скорее всего это было вечное одиночество. Затылком я чувствовала пронзительный взгляд Андрея, смешанный с уже закипевшим в нем бешенством. В этом небольшом зале летали невидимые огненные стрелы, вспыхивали невидимые молнии – напряжение было такое, как во время грозы. Своим рычащим и хриплым голосом, впиваясь в мои зрачки, Высоцкий продолжал:

Я сидела, улыбаясь, в малиновой юбке, в белой кофточке, как во сне, раскачиваясь на стуле, с остатками шампанского в прозрачном бокале. Вдруг я услышала голос, самый главный голос в жизни, и, не подозревая, что песня становится явью и наступают «дни испытаний», улыбнулась на его слова:

– Идем скорей, на минуточку, мне нужно кое-что тебе показать. Это очень важно!

Я встала, поставила бокал на стол и пошла за Андреем. Мы вышли в темный коридор, свернули налево, прошли несколько шагов в глубину. Не успела я открыть рот, чтобы спросить, куда он меня ведет, как мой рыцарь врезал мне… Из носа хлынула кровь на мою белую кофточку. «И с рыцарей своих в дни испытаний все будет строже спрашивать она», – пронесся в моей голове шлейф песни.

Из носа лился поток теплой крови, я закинула назад голову, руки становились липкими. Мы оба были очень испуганы, молчали и только два платка, – его и мой, и две руки встречались на территории моего разбуженного лица. Потому что нос, если читать наоборот, получается – сон. Я была во сне, я крепко спала и только как сомнамбула автоматически ходила в театр, считая это наваждение – целью жизни: спала, не видя себя со стороны, не понимая, не видя ни его, ни людей, которые меня окружали, – только очертания их плавали в мутной воде бытия. Они тоже спали. Поэтому удар в нос – сон, разбудил мое сознание, и, чувствуя губами на вкус соленую кровь, я вдруг увидела себя непроходимой обезьяной, у которой из башки выскакивали только два слова: «любить, отомстить, любить, отомстить». И увидела его – закомплексованная жертва, несчастный маленький ребенок, у которого разрывается сердце от страха перед жизнью, одиночеством, предательством.

Таинственными путями по колосникам Андрей провел меня на мужскую сторону, в туалет, посадил на стул, мочил платок холодной водой, прикладывал к носу. Кровь остановилась. Не произнеся ни слова, мы незаметно вышли из театра. Светало.

На Петровке он отрешенно предложил мне:

– Попьем кофейку?

Стал варить кофе. Телефонный звонок в пять утра. Звонит актриса и сообщает, что после банкета, на рассвете, решила прийти к нему и отдаться.

– Ну что ж, раз решила, приходи отдавайся, – сказал он и засмеялся. У меня – ноющая боль от удара. Сижу с холодным мокрым полотенцем на переносице, закинув голову назад. От его слов «Прости меня, прости… я не хотел…» хочу плакать. «Пьем кофейку» по глоточку. Он смотрит на меня испытующим любящим взглядом, и в глубине зрачков таится ирония по поводу такой бурной драматургии, произошедшей с нами в ту ночь.

Звонок в дверь. Андрей открывает. В лучах солнца стоит хорошенькая артистка, делает два шага, переступает через порог, смело направляется к комнате – отдаваться, видит меня и с диким воплем вылетает из квартиры. И еще долго слышен стук каблуков – нервно мчались вниз по лестнице полные ножки. Андрей тихо смеется, осторожно глядя на меня:

– Тюнечка, хочешь еще кофе? Я очень нервничаю. Я совершенно себя не знаю. . Я теряю контроль, когда вижу, что ты… «Земфира не верна!» Ты помнишь, чем это все кончается?

– Помню: «Тогда старик, приближась, рек: „Оставь нас, гордый человек!“ Ну что еще можно сказать на это хулиганство из подворотни?

– Нет! Нет, нет! Танечка!

– Нет? Хочешь я тебе тоже врежу? Вазой, но только не в темноте, а при утреннем свете, и сверну тебе твой длинный нос набок, так, что тебя никто никогда не возьмет в кино… Ишь, ручонки шаловливые!

От моих слов проку было мало: что сделаешь с генетикой, если не задаться целью изменить ее, а изменить ее можно, потому что она всего лишь множительный аппарат, механизм тиражирования. Мы и пришли в этот мир для изменения ее. Загадка в смысловом поле, которое передается по наследству, в пресловутых ДНК. Но для этого надо очнуться, проснуться и велеть своему серому веществу начать искать смысл. В противном случае происходит тиражирование генетики в виде гремучей смеси, как у нашего героя, – страсть к рукоприкладству прадеда Ивана из Тамбовской губернии плюс страсть к волокитству деда Семена из Питера. А мой нос – стрелочник. Вывод один – использовать по назначению свои мозговые ресурсы.

– Нос распух, – констатировал Андрей как врач, снимая с лица мокрое полотенце, – появилась