капли.

Николай Иванович, что уж скрывать, однажды смалодушничал, обратился к директору совхоза Лиховидову Анатолию Тимофеевичу (первый-то, Суровикин, всего восемь месяцев продержался, отпросился обратно на завод) с предложением избавиться от нарушителя порядка Ноготкова Ф. И., уволив, стало быть, его по соответствующей статье КЗОТа. Лиховидов, служивший до этого беспечально в каком-то областном комитете профсоюза, был так затуркан множеством свалившихся на его голову забот, что смог только отрешенно махнуть рукой: «Нет уж, Николай Иванович, вы — Советская власть, сами и разбирайтесь с нарушителями порядка. А Ноготков в совхозе первый специалист по плотницкому делу, и на работе я его только трезвым вижу. Ну, если в выходной или после трудового дня он себе дозволяет, до меня, кстати, такие сигналы уже доходили, то применяйте к нему меры морального воздействия. А меня уж от этого кляузного дела увольте».

Хотел было Николай Иванович ехидно заметить, что не делает чести хозяйственному руководителю уклонение от воспитательной работы с широкими массами, но Лиховидов уже с головой окунулся в накладные, извещавшие о прибытии на станцию в адрес совхоза «Первомайский» двадцати рулонов линолеума, хотя никакого линолеума никто не заказывал, а вот обещанного шифера все не было, и снова придется хранить зерно под открытым небом…

По поводу ноготковских художеств больше Николай Иванович никому не докучал, самостоятельно перековывал непутевого. И, знаете, незаметно не то чтобы полюбил эти регулярные политбеседы, но без них чувствовал себя ущемленным, что ли, и даже нападала на него тоска, если Ноготков занят был на ударном объекте и недели две-три вкалывал без выходных. Да и то, можно было понять Николая Ивановича. Конечно, руководство сельсоветом — дело нужное и почетное, однако в условиях населенного пункта Первомайское, как называлось теперь Макарьино, не давало оно ни прав особых, ни бюджета, а заключалось исключительно в выдаче немногочисленных справок и писании разного рода бумажек в высшестоящие инстанции. На все это уходило в день от силы два часа, а остальное служебное время надо было занять каким-то образом. Тут Ноготков со своими постоянными художествами и выручал. Иной раз Николай Иванович все время до обеда на него гробил, так что третий директор совхоза Иван Иванович Титух, бывший районный прокурор, даже замечание сделал: «Опять плотник Ноготков с большим опозданием на работу пришел. Говорит, в сельсовет вызывали. Вы уж, будьте добры, с нами согласовывайте эти вызовы». Но согласовывать Николаю Ивановичу не пришлось, так как Титух директорствовал всего три месяца, а принявший от него пост полковник в отставке Сосницкий Виктор Сергеевич даже поощрил Николая Ивановича, справедливо заметив, что в воспитательной работе главное — индивидуальный подход к людям.

В общем, Николай Иванович и Ноготков притерлись друг к дружке, образовали, как говорится, симбиоз. Даже (это уже отмечалось выше) Николай Иванович скучал иногда по Ноготкову. Но, бывало, вспыхивал в нем и прежний гнев.

Летом пятьдесят пятого, еще при Лиховидове, вызвали Николая Ивановича в область на семинар. И вот по возвращении заходит он в сельсовет, а там такая картина: на столе, на красном сукне рядом с графином, остатки закуски, стакан опрокинутый, а занавеска на окне сгорела наполовину и у адмирала Нахимова нижний правый угол опален. Николай Иванович в боковушку. Дед Сашко, вопреки своему обыкновению вставать с петухами, спит-посапывает, и аромат от него идет алкогольный. Разбудил его Николай Иванович, попросил объяснить такое не соответствующее преклонному возрасту поведение.

— Ты уж звиняй, Микола Иванович, — оправдывался старик, — тильки трошки выпили мы с Хведором. За упокой невинно убиенных атомной бомбой японцев. Мисто ще у них так божественно прозывается. Навроде Херувима.

Ну, что с допотопным стариком говорить! Призвал Николай Иванович к ответу Ноготкова, спросил с укоризной:

— Как же это понимать, Федор Игнатьевич? Ты ведь, по анкете судя, и с японскими милитаристами воевал тоже, а теперь поминки по ним справляешь да еще вовлекаешь в это дело несознательного старика!

— Конечно, перебрали мы вчера с дедом, вон и закуску даже оставили, — извиняющимся тоном начал Ноготков. — Но ведь причина уважительная, Николай Иванович. Десятилетие варварской бамбардировки Хиросимы — я в календаре вычитал. А что касается милитаристов, то мы не их поминали, а мирных японских женщин и детей.

Николай Иванович понял, что у Ноготкова в этом вопросе позиция прочная, и повернул разговор на могущий быть в результате выпивки поджог сельсовета, а это уже не просто уголовщина. Но тут дед Сашко вину целиком на себя взял: Хведор, мол, всем известно, некурящий, это я цигарку засмолил да заснул. Словом, заменил Николай Иванович Нахимова, благо у него их еще пять запасных оставалось, и на этом инцидент оказался исчерпанным.

Кажется, в тот раз и произнес Николай Иванович самые свои проникновенные слова, оказавшиеся пророческими. Хотя нет, эти слова сказал он Ноготкову после того, как с тем учинила публичную драку Светка Останевич.

В «Первомайском» появилась Светка вместе с мужем Василием в конце зимы пятьдесят шестого. Приехали откуда-то из-под Гомеля. Молодые совсем были, а уже хозяйственные. Даже самогонный аппарат с собой прихватили. Выделил им совхоз сборный домик, тогда их уже много наклепали. Светка сразу поросенка завела, огород вскопала, овощей разных насажала. Ну, огурцы, тыквы — это у нее быстро все зачахло, а вот редиска уродилась. И уговорил Ноготков Светку гнать из этой редиски самогон.

Поверь, говорит, такой только в Москве бывает. А откуда я знаю, так потому, что сподобился попробовать его на канале Волго-Дон. По окончании строительства устроен там был небольшой прием в честь ударников, ну и меня как лучшего плотника тоже пригласили. И приехавший специально из Москвы по такому торжественному случаю замминистра каждому из нас налил по пятьдесят граммов. Как поощрение, значит. Скажу тебе, ничего лучшего в жизни пить не приходилось.

Светка рот открыла, слушает и не сомневается. Ведь точно был Ноготков на Волго-Доне, рассуждает, это и Николай Иванович говорил, а плотник Федор отменный, так что на торжественный прием вполне могли его пригласить. Словом, истерла Светка на терке, как Ноготков научил, целое ведро редиски — весь урожай, дрожжей туда насыпала, водой разбавила и стала ждать, когда забродит. На третий день от редиски дурной дух пошел, и без всяких химических анализов стало ясно Светке, что Ноготков над ней посмеялся. Схватила она тогда подвернувшуюся под руку тяпку и побежала по поселку обидчика искать. Естественно, нашла его около магазина. Успела даже один раз тяпкой огреть по спине, ну, тут мужики видят, дело нешуточное, отобрали у нее этот инвентарь, так она в волосы Ноготкову вцепилась. Хорошо Василий на крик жены прибежал и ей же накостылял еще, чтоб умней была.

Вот после этой драки и высказал Николай Иванович Ноготкову те самые слова, в которых предвидение заключалось.

— Не надоело тебе, гражданин Ноготков, жить не но-людски? Ведь ты же звание члена нашего общества позоришь. Народ образцы трудового энтузиазма показывает, а по твоей вине драки в это время происходят. Кто же тебя уважать будет, если ты то пьешь, то скандалишь…

Ноготков, как всегда, сидел потупившись, только кивал головой в знак согласия.

— Вот киваешь, — продолжал Николай Иванович, распаляясь, — а нет чтоб действительно за ум взяться, жизнь перестроить. Ты, по моим данным, полгода уже как с гражданкой Чекрыжовой сошелся, а почему отношения не оформляешь?

— Чувства проверяем, — смущенно вставил Ноготков.

— А чего проверять? Не маленькие, — в голосе Николая Ивановича зазвучали наставительные нотки, — Евдокия женщина видная. Характер, известно, у нее не рафинад, но и ты ей не подарок. А то б поженились, глядишь, и будущее поколение произвели бы. Человек, ведь он живет на земле, чтобы след оставить, намять по себе добрую. Вот возьми меня. Почему я в президиумах сижу? Потому что люди уважают. Ты вот с зеленым змием дружбу водишь, а я в твои годы активным селькором был. И колхозом мне руководить доверяли, и вот сейчас сельсовет возглавляю. Сын в танковых частях служит, дочь кооперативный техникум заканчивает. Мне и умирать легко будет, знаю — люди добром вспомнят. А о тебе какая память останется? Как ты сам-то поведение свое оцениваешь?

Известно как, — нехотя выдавил Ноготков.