том числе и сержанта Ромкина. Договорились?
— Договорились. Не подведу!
Максиму было легко не только дать это обещание, но и выполнить его. Это не то что дать слово не лазить по деревьям, будучи в лесу. Это совсем другое!
Да если они, сержант Ромкин и другие командиры, которые там окажутся, захотят спрашивать с Максима, как спрашивают с солдат, он только спасибо им скажет, к каждому их слову прислушиваться станет, любое указание выполнит! Пусть приказывают!
Максим отправился в ванную. Он чистил зубы, умывался, утирался толстым полотенцем, причесывал свой чубчик, потом в комнате надевал джинсы и рубашку с пионерской эмблемой на рукаве и, как припев, повторял: «Пусть приказывают, пусть приказывают!» Раз приказывают, значит, доверяют, значит, полагаются на тебя, как на своего! А что может быть дороже доверия, что может быть гордей… гордостней… горделивей (как же выразиться, как же сказать, что ты гордишься, когда на тебя полагаются?)… «Пусть приказывают, пусть приказывают! Пусть приказывают, мы отзовемся: «Есть!»
Во время завтрака дядя Лева предложил Максиму проводить его.
— Ну зачем, я сам. Я доложу — и меня пропустят.
— Чего там, — настаивал дядя, — пройдемся вместе.
— Ты не его проводить хочешь, ты сам туда рвешься, — вмешалась тетя Катя. — Без тебя он не дойдет, без тебя не уедут, до моря не доберутся!..
— Не волнуйся, я успею. И Максима провожу, и вернусь, чтоб с тобой на базар…
— Вместе проводим до ворот части и оттуда — на базар, — решила тетя Катя.
— Видишь, — пожаловался дядя Лева Максиму. — Ты — в часть, я — на базар, по овощи… Здесь не армия. Здесь Катя — высшая власть!
— Вернемся с базара, хоть на весь день иди, — сказала тетя Катя.
«Высшая власть» велела дяде Леве положить в хозяйственную сумку синтетические мешочки, газету, стеклянную банку с алюминиевой крышкой, авоську — все, что может понадобиться на базаре, — а сама занялась изготовлением бутербродов для Максима.
Дядя выполнял задание и бурчал:
— Ладно уж — меня втиснула в свой режим. Но мальчишку!.. Что он, на море объедаться едет? Позавтракал и хватит. Накупается, вернется — пообедает… Нет же, она ему сейчас еды на взвод навяжет…
— Не надо столько, — вторя дяде, ныл Максим.
Он стоял в кухне возле тети и с ужасом смотрел, как она в большой прозрачный мешок складывала бутерброды с колбасой и сыром, вареные яйца, соль в спичечной коробке, яблоки, конфеты.
— Солдаты смеяться будут, — жаловался Максим.
Тетя была неприступна, как скала, — значит, все разговоры зря, своего решения она не отменит.
Из дому вышли вместе. Тетя, недовольная, молчаливая, строго ступала чуть впереди. За ней, переглядываясь и весело перемигиваясь, следовали Максим и дядя Лева: дескать, мы тебя все равно проведем, все сделаем по-своему, по-мужски.
У входа в часть дядя Лева напомнил Максиму о том, как вести себя. Тетя Катя оглядела племянника — все ли в одежде в порядке — и тихо двинулась по дорожке, как бы намекая дяде: не очень задерживайся, спешу. Тут она и допустила ошибку, которой племянник и муж воспользовались немедля, тем более что они заранее решили провести ее и только ждали подходящего момента. Все было сделано мгновенно: дядя Лева раскрыл сумку, Максим сунул в нее мешок с едой и шмыгнул в калитку.
Конечно, дома тетя Катя все узнает, и Максиму с дядей Левой влетит. Но лучше пусть влетит, чем тащить с собой запас еды, когда солдаты ничего на море не возьмут.
Слишком она старается, тетя Катя. За мужчинами, как за крошечными детишками, наблюдает. Правда, у нее тут свое правило. Как-то она сказала Максиму: «Пишут вот в газетах разное — кого больше беречь надо, мужчин или женщин? Глупый спор — каждого человека беречь надо. Но все равно наших мужчин особо оберегать надо, не жалеть для них заботы и ласки. А вдруг война? Кто первым пойдет? Кому больше достанется? Всем достанется? Да, всем, но воевать-то будут мужчины. Как же не беречь их? За одно за это поберечь надо».
…Словно не по асфальту машина шла, а летела низко-низко над ним по воздуху. Справа тянулась кирпичная ограда, слева — негустой, залитый солнцем лес. Потом промелькнули небольшие, затейливо построенные домики, потом — многоэтажные белые дома. А слева был лес. Затем ехали по центральным улицам города, мимо порта, вдоль берега: море, земля с рыжими проплешинами, светлый обелиск, чуть дальше — памятник десантникам, еще дальше — горы. Еще немного и пляж…
В лицо бил душистый и свежий ветер, и Юра благодушно думал о том, что до отъезда раздражало его. Нет, все-таки начальство не зря не спешило, не зря оно придирчиво о каждой мелочи побеспокоилось. Ты радуешься, а оно тревожится, как бы радость неприятностью не обернулась. Неприятностью для молодых солдат, которых раздражает неторопливая озабоченность командиров, которым хочется одного — на море, к гражданскому населению.
Об этом гражданском населении ребята заговорили еще вчера. Какой же пляж без девушек? Обязательно там, у моря, должны быть девушки, стройные, в красивых купальниках…
Машины остановились на пустынном берегу, метрах в пятистах от границы пляжа. Тут ни кабин для переодевания, ни тентов, ни фанерных ларьков, в которых обычно торгуют пирожками, вином, шашлыками, иногда минеральной водой и мороженым. Тут полоса галечника у воды, чуть подальше — неухоженная земля, местами под травой, местами в каких-то глинистых буграх, непонятных яминах и россыпях битого камня.
Максиму место понравилось. Здесь ни души — только воинское подразделение и он, Максим, в его составе. Со стороны должны смотреть сюда почтительно и любопытно, и эти почтительность и любопытство распространяются и на него, Максима Синева. Здесь все свои — командиры, солдаты и он, Максим Синев, свой. У ребят по этому поводу, правда, было иное мнение. Они раздевались, с сожалением глядя в сторону пляжа, людного, манящего, недоступного.
Между границей пляжа и ротой, у больших валунов, были видны две девушки. Они почему-то отбились от всех других отдыхающих, они почему-то были только вдвоем.
Ребята сложили одежду и обувь рядами на галечнике — как по линеечке. Возле «хб» и сапог Юры Козырькова — джинсы, рубашка и кеды Максима.
Дай ребятам волю — они сразу в море полезут. Но не дает начальство воли — поостыть велит. Сидят солдаты на берегу, ждут благодатной команды. Некоторые от воды отвернулись, чтоб соблазна поменьше и чтоб свежесть с моря спину нежила.
Отсюда можно разглядеть окраину города. Как почти всюду сейчас, окраина — новая. Группы домов — белых, розовых, сизоватых — выдвигались из синеватого тумана, и солнце красиво высвечивало их. Казалось, что дома сходят со склонов и медленно наступают на пустырь. Что ж, пройдут годы, и дома действительно вырастут здесь. Город займет пустырь, и рыжая, изрытая, иссушенная земля оживет…
Юра достал из-под одежды папку-планшет, раскрыл и долго смотрел на чистый лист, не решаясь набросать то, что привиделось: опасался, что карандашные штрихи будут слишком грубыми и не передадут той легкости, какой полна будущая окраина города.
Максим из-за плеча заглядывал в папку-планшет. Дыхание его щекотало кожу за ухом. Юра даже поежился. Максим чуть отодвинулся и зашептал:
— Вот бы нарисовать, как здесь воевали… Наши из моря выходят, а фашисты стараются их поубивать. А наши идут — все, даже раненые! Фашистов больше! Но оттуда, где теперь дома, скачут бойцы в буденовках! На подмогу скачут!
— Как они могли скакать оттуда? Там фашисты были, — невольно возразил Юра.
— Там были. А в горах — партизаны, так?
— Так, — охотно согласился Юра.
— Вот партизаны и прорвались на подмогу. И фашисты бегут!
— Ага, точно! — поддержал Максима Юра: если бы кто-то попытался оспорить это, Юра нашел бы тысячу доводов в пользу того, о чем говорил Максим. — Прискакали всадники в буденовках — в самый нужный момент!
