запоминай. — Сержант напел раз, потом другой: — Уложился мотив?.. Теперь припев.

До Ивана Семеновича Козловского сержанту было далеко, но для строя его голоса и умения петь вполне хватало. Да и учителем он оказался толковым: ребята с его помощью легко усвоили мелодию. Может, она в его передаче становилась проще той, что сочинил композитор, но ведь и в «хоре», которым он руководил, были не специально подобранные певцы, а рядовые солдаты, которых не из-за голосов свели в одно подразделение!

— А теперь в движении на месте попробуем. Журихин, по моей команде запевать будете…

— Товарищ сержант, может, у нас кто поспособней сыщется? Бембин, например, — сказал Костя.

— Не митингуйте, рядовой Журихин, — отрезал сержант. — Приказано — будете запевать! Отделение!.. — На месте… шагом — марш!

«Грук-грук-грук», — стучали сапоги по асфальту.

Максим всем своим существом был в строю. В нем, в Максиме, отдавались звуки солдатских шагов, его ноги двигались в том же ритме, в котором шло на месте отделение. Верно, стук был не тот, даже вовсе стука не было — кеды просто шлепались об асфальт. Но ведь главное — не как гремишь, а как шагаешь.

«Грук-грук-грук!»

«Грук-грук-грук!»

— Запевай!

Костя затянул вовсю:

— Сооолнце раааннее встало над лееесом!

— Отставить, — скомандовал сержант. — Слишком высоко! Слушайте меня: «Сооолнце раааннее встало…» Уяснили? Запевай!

Костя запел снова.

Запел и Максим. Он пел и поглядывал на строй. Он пел со своим отделением, с отделением своих друзей пел — это разве не его отделение? Его! Он шагал и пел, как солдат, и голос его вплетался в хор солдатских голосов.

Сержант тоже маршировал на месте и пел. Когда Костя закончил куплет, сержант рубанул рукой:

— И-и!.. «Северокавказцы!»

— Северокавказцы — дружная семья, — подхватил Максим.

— Северокавказцы — дружная семья, — подхватило отделение.

— Отставить!.. Шагать, шагать! Это петь отставить! — сержант замотал головой, будто у него зуб заныл. — Так хорошо все было — и испортили!.. Собственного шага не слышите, что ли? Кто куда! А надо под шаг, под шаг надо!.. Приготовились!.. С припева начали! И-и… Северокавказцы!..

Припев получился. Получился и следующий куплет. Вся песня получилась.

— Хорошо! — похвалил сержант. — Повторим еще раз.

Повторили.

— Хорошо, — снова похвалил сержант. — Еще разок.

Спели еще разок. Песня не приедалась — солдаты пели ее охотно. Охотно пел и Максим — чем дальше, тем больше нравилась ему песня. По душе было лихое «гей-гей-гей!» С особенным нажимом, особенно значительно произносил он «северокавказцы — дружная семья!» Даже «не грусти, любимая моя!» выпевал старательно, со всеми «штуками», которыми солдаты подчеркивали свое отношение к этой неожиданной строчке:

— Эх!! Не грррусти… Любимая!!! Мая!!!

Максим рванул простыню, и она взвилась белым облаком, потом раскинулась белой птицей, едва не улетела. Он удержал ее, заставил покорно распластаться в ногах. Согнулся-разогнулся и сел. И зажмурился: в окна вливался такой могучий поток света, что смотреть на него со сна было невозможно. Подождал немного и осторожно открыл глаза — от света в них поначалу было темно. Глаза попривыкли, Максим встал и направился на балкон. Легкий и сильный — от силы аж плечи ломило, — он ступил на порог.

Веселое юное солнце плескалось в прозрачной синеве неба. Все вокруг — дома, деревья, трава — было в золотых и синих брызгах. Дальние вершины, почти невидимые днем, теперь невесомо белели над серо-синим дымом горных лесов.

Чистый ветер ластился, как котенок.

На улице — ни души. В доме все спали, в соседних домах тоже. Спали в такое утро, спали, когда в мире такая красота!

Максиму хотелось заорать на весь мир:

— Гей-гей-гей, люди!

Хотелось стучать в окна и двери, хотелось врываться в квартиры, расталкивать людей, стаскивать с них простыни:

— Эй, люди, вставайте! Смотрите, какое утро! Берите его, пользуйтесь, на всех хватит! А кому покажется мало, пусть берет мою долю. Мое небо! Мои вершины! Мое солнце!.. Берите, берите, берите!

Максим чувствовал себя большим, решительным и добрым. Чувствовал себя всегда бодрствующим всадником, недремлющим воином — другом людей, способным поднять их, повести на подвиг, добыть для них победу, раздать им всю радость, какая есть на свете… Где-то наверху, наверно на крыше и на деревьях, переговаривались птицы. Из порта слышался мелодичный лязг металла и нежная музыка, даже не сама музыка, а ее счастливый ритм — от него в душе все играло.

За спиной, в комнате, зазвучали осторожные шаги, и полусонный голос тети Кати спросил:

— Чего ты подхватился в такую рань?

В голосе были удивление и смирение. Не то, что вчера вечером, когда Максим сообщил: утром идет в часть и вместе с молодыми солдатами отправляется на море. Как выражался дядя, в доме тогда обозначилась самая горячая точка планеты.

Максим сразу заявил, что все равно поедет, потом помолчал, послушный дядиному выразительному жесту: дядя приложил указательный палец к губам и прикрыл глаза.

Максим сидел в уголке дивана, а дядя ходил по комнате и будто не тете, а себе вполголоса говорил о том, что у каждого поколения свое детство и у всех — неисчерпаемые запасы энергии, что Максим воспитывается и отдыхает вполне нормально, что, проводя время с солдатами, он тоже играет, играет в то, что ему по сердцу, в то, что ему понадобится в жизни…

— Как хотите, а я чуть свет не встану! Если вам нравится, мучайтесь, а меня не трогайте! Ешьте сами, пейте сами!

— Да, да, мы все сами сделаем, тихо сделаем — не беспокоя тебя, — пообещал дядя.

Теперь он спал. А тетя Катя, позевывая, причитала:

— Мог бы еще полежать! Времени сколько угодно, а ты подхватился! Тебе спать бы и спать, а ты толчешься тут. Лежи пока, а я завтрак приготовлю.

От вчерашнего гнева и следа не осталось.

Тетя Катя взъерошила Максиму выгоревший чубчик, при тянула голову к груди. Максим выскользнул.

— Суровый ты мужчина, Максим Синев!..

Она ушла на кухню, поставила на плиту чайник, открыла духовку и вытащила сковороду. Звуки были ясные и крепкие, точно и чайник, и газовая плита, и сковорода радовались, — и о них вспомнили, и их включили в эту удивительную утреннюю жизнь.

Максим пошел к дяде Леве. Дядя лежал на спине, заложив руки за голову. Увидев Максима, он приподнялся.

— Доброе утро!

— Доброе утро! — ответил дядя. — Сейчас поднимусь!.. Что я тебе скажу: ты не солдат, а на море к солдатам едешь. Так ты и считайся с армейскими порядками, считай, что и ты под началом командиров, в