Медленно, со страшным напряжением Кирби приходил в себя. В голове у него продолжали звучать какие-то слова, обрывки вчерашнего разговора. Он как будто различал собственный голос, без конца повторяющий одни и те же жалобы — отражение подавленного и угнетенного духа.

Силуэт женщины, сидящей за столом напротив него, отчетливо вырисовывался на фоне окна. Сквозь стекло виднелся океан, розовый в лучах то ли заката, то ли восхода. Это чудесное розовое свечение передавалось коже ее обнаженных бронзовых плеч и горело в огромной копне светлых волос.

Атлантика, подумал он. Теперь, когда океан ему удалось определить, он без труда мог установить и время суток. Раз он во Флориде, это рассвет.

— Вас зовут Карла, да? — осторожно спросил он у женщины.

— Конечно, дорогой Кирби, — отозвалась она, улыбаясь. — Ваш хороший новый друг Карла.

Сидящий слева от Кирби солидный человек, превосходно одетый, с аккуратной прической и ухоженными ногтями слегка усмехнулся:

— Есть такой испанский глагол, — сказал он, — charlar. Болтать, вести легкую беседу. Какая ирония судьбы: ее главный талант вовсе не в том, чтобы говорить, а в том, чтобы слушать.

— Мой главный талант, Джозеф? — насмешливо удивилась женщина.

— Во всяком случае, самый чудесный, моя дорогая. Ты, Кирби, так хорошо говорил, что мы с удовольствием слушали тебя.

Карла, Джозеф, Атлантика, рассвет. Туман в голове стал рассеиваться. Кажется, сегодня суббота. Утро субботы.

Похороны были в пятницу, в одиннадцать. Заседание с адвокатами — в два часа дня. А пить он начал в три.

Кирби осторожно повернул голову и оглядел пустой зал. Усталый бармен в белой куртке стоял, скрестив руки и опустив подбородок на грудь.

— Они что, открыты всю ночь? — спросил Кирби.

— Крайне редко, — ответил Джозеф. — Но они весьма снисходительны, даже за небольшую сумму. Пусть это будет нашим маленьким дружеским подарком. Ведь когда подошло время закрываться, тебе еще так много хотелось сказать.

В зале стало светлее. Они смотрели на него с нежностью, с любовью и теплотой. Они были чудесными, красивыми людьми, лучшими из всех, кого он когда-либо знал. У обоих в речи можно было различить легкий, едва уловимый акцент.

Неожиданно у него зашевелилось ужасное подозрение.

— А вы, случайно, не журналисты?

Они громко рассмеялись.

— О нет, мой милый, — сказала Карла.

Ему стало стыдно.

— Дядя Омар не переносит… не переносил шумихи. Он всегда был так осторожен. Он платил одной фирме в Нью-Йорке тридцать тысяч долларов в год, только чтобы его имя никогда не упоминалось в газетах. Но люди любопытны. Самый незначительный слух об Омаре Креппсе они умели раздуть в шумный скандал, что приводило дядюшку в страшную ярость.

Карла мягко накрыла его руку своей.

— Но, дорогой Кирби, теперь ведь это не имеет значения?

— Я думаю, да.

— Мой брат и я не журналисты, но конечно, вы можете побеседовать и с журналистами. Вы вправе рассказать всему миру о том, как ужасно он с вами поступил, какой черной неблагодарностью отплатил за все годы бескорыстной привязанности.

Она так хорошо все понимала, что Кирби захотелось плакать. Но нечто в ее словах вызвало в нем угрызения совести:

— Была ли она, эта привязанность, такой уж бескорыстной? Когда у тебя дядя стоит пятьдесят миллионов долларов…

— Но ты рассказал нам, что не раз убегал от него, — сказал Джозеф.

Карла убрала руку. Кирби так не хватало ее тепла.

— Однако я всегда возвращался, — признался он. — Дядюшка говорил, что нуждается во мне. Он не давал мне ни минуты покоя. Я не мог вести нормальную жизнь. Дурацкие поручения, для выполнения которых мне приходилось без конца разъезжать по всему миру. Так продолжалось целых одиннадцать лет, с тех пор как я закончил колледж. Но даже во время учебы он указывал мне, какие курсы изучать. Старик распоряжался всей моей жизнью.

— Вы рассказывали нам об этом, дорогой, — сказала Карла дрогнувшим голосом. — О годах своего героического самоотречения.

— И после всего, — возмущенно сказал Джозеф, — после всего — ни гроша!

Яркий свет восходящего солнца начал резать Кирби глаза, и он зажмурился. А когда вновь их открыл, Джозеф и Карла уже поднялись. Джозеф направился к бармену. Карла тронула Кирби за плечо.

— Пошли, дорогой. Вы сильно измучены.

Он пошел вслед за ней, не задавая вопросов, сквозь стеклянные двери, через огромный и незнакомый вестибюль. В нескольких шагах от лифта Кирби остановился. Женщина вопросительно взглянула на него. Ее лицо было столь восхитительно прекрасно, серовато зеленые глаза — огромны, влажные губы маняще приоткрыты, светлые волосы столь великолепны, — что на мгновение он позабыл, о чем хотел спросить.

— Что, дорогой? — поинтересовалась она, заметив его смущение и некоторое замешательство.

— Разве я останусь здесь?

— Джозеф думает, что так будет лучше.

— А где же он?

— Мы уже попрощались с ним, дорогой Кирби.

— Да? Разве?

— Идемте, дорогой, — с мягкой настойчивостью произнесла она.

Лифт поднимался в благоухающей шелковистой тишине. Они миновали длинный коридор. Карла достала ключ из инкрустированной перламутровой сумочки и впустила Кирби в номер; потом заботливо прикрыла ставни, чтобы избавить его глаза от раздражающих лучей восходящего солнца, и прошла в спальню. Кровать была расстелена. Новая пижама и целый набор туалетных принадлежностей лежали наготове.